Перст судьбы

Она обхватила меня за шею, а потом начала сползать на пол, и у меня не хватило сил ее удержать. Подоспевшая служанка усадила ее в кресло, а я подошел к кровати брата. Тот лежал навзничь, лекарь снял повязку вокруг его головы, и теперь стали видны отросшие после стрижки волосы – серо-коричневый пушок, похожий на короткую шерстку, – свидетельство борьбы ослабевшего тела за жизнь, бесполезной борьбы, порушенной надежды.

– Но ведь он выздоравливал, он уже выздоравливал, ему становилось лучше. Лиам, как же так! – повторял я, глядя на эти начавшие отрастать волосы.

Я наклонился и взял брата за еще теплую руку. Медикус гремел склянками, убирая ненужные уже пузырьки.

– Почему, а?! Почему? – заорал я срывая голос.

Медикус вздрогнул от неожиданности и уронил склянку. По комнате потек запах крепкого алкоголя и настоянных трав. В комнату прибывало все больше народу – слуги, стража – они теснили друг друга, пытаясь оказаться ближе к кровати.

– Рана…

– Но прошло уже две недели!

– Так бывает с ранами на голове.

Я замер. Потому что в тот момент увидел созданного две недели назад миракля: скелет в гнилых лохмотьях корчился в дальнем углу комнаты, исчезая. Странно, но он успел измениться с тех пор – кости обросли каким-то подобием мяса, в пустых прежде глазницах сверкнули предсмертной болью глаза. Да и лохмотья уже не казались, как прежде, гнилыми. Белый отложной воротник, кожаный камзол – на нем было платье Лиама. И, глядя на него, я понял, что случилось: когда Лиам рухнул с галереи и мгновенно умер, миракль проник в его тело и захватил. Именно он поддерживал жизнь в теле Лиама, пока мы везли раненого домой. Оказывается, эти твари наделены чувством самосохранения. И я не ведаю, знали ли мои учителя-магики, что миракли способны на подобное. Но сейчас миракль умирал окончательно, и тело Лиама – вместе с ним.

– Лиам! – Я положил свою ладонь на его сердце. – Не смей уходить! Слышишь!

Жаркий огонь потек от моих ладоней в его тело. Это была не лечебная магия, нет, лечебная магия тут была бессильна – это часть меня, часть моей силы уходила к брату.

Он дернулся всем телом, выгнулся, потом медленно обмяк и открыл глаза. Зрачки его так расширились, что радужка почти исчезла, а на белках проступила сетка лопающихся сосудов. Капли крови переполняли веки и стекали по коже на белоснежную наволочку, вышитую гладью и украшенную мережками.

Лиам судорожно втянул воздух и закашлялся.

В этот миг миракль растворился окончательно.

– Я вспомнил, – прошептал Лиам, с трудом размыкая потрескавшиеся губы.

– Что?

– Лару.

В самом деле вспомнил? Или я отдал брату свою несчастную полудетскую любовь? И этим, кажется, только и вернул его.

Заслышав голос Лиама, матушка с трудом поднялась с кресла и, едва не падая, добралась до кровати. Она бормотала лишь одно слово «жив» и целовала Лиаму руки.

– Душно, – прошептал раненый.

Лекарь со служанками распахнули окна и принялись гнать всех из спальни. Я остался, сделав вид, что это не мне указали на дверь.

– Не злись на Эдуарда, он… – начал я, собираясь напомнить брату о том, как в Доме Хранителей пытались из доброго Эда сделать сурового и жестокого правителя.

– Я сам виноват, – отозвался Лиам и вяло улыбнулся. – Я ведь обещал Эдуарду не свататься к Ларе. Но увидел ее на карнавале и обо всем позабыл.

– Не слышал про ту клятву.

– Никто, кроме нас с Эдом, не знал. Потому он и пришел в ярость. Я нарушил слово… Любовь, она может с нами сделать всё, что угодно.

Я неожиданно рассмеялся: это признание означало, что Лиам, подлинный Лиам, вернулся, ведь он вспомнил то, что я не мог ему подсказать. Созданный мной миракль сберег его тело, моя магическая сила вернула его душу. Я знал, что никому и никогда не расскажу об этом.

Но очень скоро эта тайна покажется мне милым секретом по сравнению с тем ужасом, что мне придется хранить в душе.

* * *

На другой день я принес шахматы и доску и предложил брату сыграть. Он быстро вспомнил правила и даже неплохо провел пару комбинаций, но это была обычная игра, никакого единения с фигурками на доске, как прежде. Две партии Лиам проиграл, одну выиграл.

Когда раненый поднялся на ноги, я стал водить его по замку. Иногда он узнавал комнаты и галереи, иногда даже вспоминал, что там, за гобеленом, спрятана потайная дверь, а наша статуя Судьбы, что украшала библиотеку замка, была парной к той, что стояла в Доме Хранителей. В Домирье считали, что существует две Судьбы, счастливая и горькая, и Рок назначает каждому его Судьбу. Глаза бронзовой Судьбы закрыты – она не ведает, какую дорогу назначает каждому из нас.

– Крон говорил, что магики изменили мир, научившись менять Судьбу человека, – напомнил я.

Лиам погладил руку бронзовой Судьбы, что лежала на бешено вращающемся колесе.

– Да. Они меняют. Но если бы они знали, какая дорога ведет к свету, а какая – к беде. Если бы Судьба могла открыть глаза.

Лиам смотрел в лицо бронзовой богине Домирья, как будто надеялся, что металлические веки дрогнут и мы увидим ее серебряные глаза с агатовыми зрачками, как у тех статуй Домирья, что украшали Дом Хранителей.