Вечером Эдуард явился в большую столовую на ужин. Все эти дни он почти ничего не ел и теперь напоминал миракля Тощего Эддара, третьего короля Ниена. Этого миракля создал кто-то из магиков еще сотню лет назад, и он до сих пор бродит по коридорам замка, пугая прислугу и выпрашивая у девушек цветы из праздничных венков. Я подарил фантому плащ-призрак, и Тощий Эддар его до сих пор носит, хотя плащ давно превратился в лохмотья.
Мы ужинали молча, слышалось лишь звяканье ножей и вилок да шарканье шагов, когда слуги вносили новые блюда и убирали посуду. За столом Первый наследник в основном налегал на вино, даже от румяных ниенских пирожков с рыбой отказался.
После трапезы мы вышли с Эдом во двор замка. Шел мелкий дождь, по влажным каменным плитам струились синие отражения магических огней, развешанных на галерее второго этажа. Наверху, на стене, стражник королевской охраны постукивал о камень древком алебарды, расхаживая взад и вперед.
– Кенрик, ты можешь вытравить из меня эту мерзость, что все еще бродит в моей душе? – спросил Эдуард.
– О чем ты?
– Нить Грегора. Она во мне. Я, прежний, никогда бы не посмел поднять руку на брата.
Эдуард смотрел на меня умоляюще. Он был выше меня ростом, но сейчас горе его так согнуло, что он сгорбился, как старик, и стал мне по плечо. Внезапно он рухнул на колени и прижал мои руки к губам.
– Нет, Эдуард, не могу, ты сам должен выжечь из себя эти следы. Ты справишься. Для этого не нужно быть магиком.
– Это сильнее меня. Это как… я не могу передать. Как будто кто-то другой приказывает, а я подчиняюсь.
– Нет, Эдуард, это не так. Тебе понравилось быть жестоким. Ты уверил себя, что Грегор внутри тебя позволил тебе творить мерзости. Вспомни, как мы тайком пили в Элизере вино из черного винограда. Утащили бутылку у Чер-Ризора и пили из горла, передавая друг другу. Хмельная волна подхватывала нас и несла в неведомое. Сейчас тебя одолел черный хмель, тебе хочется зла, хочется изведать, что это такое – давать волю своему гневу, своей злобе. Перестань оправдывать себя, перестань придумывать эгиду для своего темного «я», и тогда ты поймешь, что нет никакой нити Грегора, а есть только твое желание походить на него, как того хотят отец и Крон. Ты – не он. Ты – другой, ты – Эдуард Добрый – и в этом твоя сила.
– Ты почти всемогущ, Кенрик, а я…
– Забудь про Грегора, забудь про мечтания короля и Крона сделать из тебя жестокого и хитрого правителя. Это не твои желания – это их планы, ты хочешь угодить отцу, хочешь соответствовать, ты сам ломаешь себя, сам уродуешь свою душу. Повернись лицом к себе, не угождай им – угождай своей сути. В Домирье говорили: «Угождай своему божеству».
Эдуард поднялся. На миг стиснул мое плечо. Потом гримаса исказила его лицо, как будто ему было больно задать последний вопрос:
– Лиам меня простит?
– Он поймет.
Внезапно Эдуард рассмеялся:
– Вот же козья тропа! Там, в камнях, дурацкая яма и собралась настоящая лужа, я все штаны промочил. Что скажут матушка и Марта?..
– Мы тайком проберемся к тебе в комнату, как в тот вечер, когда мы все втроем купались в замковом рву и ты чуть не утонул.
– Это ты чуть не утонул, а я тебя спас!
– Вранье! Я плаваю лучше тебя!
Каждый из нас был уверен, что спасал другого. Прежде мы бы кликнули Лиама, чтобы он нас рассудил. Но вряд ли теперь он мог вспомнить тот вечер и наши проделки.
Со следующего дня я подолгу сидел у постели раненого, зачитывая отрывки из любимых Лиамом книг. Брат легко уставал и после получаса просил меня жалобно: «Хватит»! Как будто память его могла вместить лишь самую малость, как детская чашка из чайного набора малышки Таны.
Медикус, навещавший больного каждый день, говорил: «Надо ждать, время вылечит, память вернется». И время лечило: знакомая мягкая улыбка трогала губы Лиама, когда я рассказывал ему смешные истории, которые он так любил. И Лиам гневно сдвигал брови, когда разговор заходил о несправедливости. Теперь каждый наш разговор начинался со слов: «А помнишь, Лиам…» Он отрицательно мотал головой, и я рассказывал ему о позабытом случае, и тогда он его тут же вспоминал. Он уже мог сидеть в кровати и даже пробовал читать сам, хотя это вызывало у него сильнейшую головную боль, а порой у него начинала идти носом кровь.
Я до сих пор храню эти книги с черными кляксами крови на пожелтевшей бумаге, знаками его сверхусилий.
Однажды я напомнил ему о Ларе.
– Таверна, – пробормотал он. – Она наверху. Сорочка.
– Она твоя жена.
Взгляд Лиама сделался совершенно беспомощным.
«Надо спросить матушку, может быть, стоит съездить за Ларой? Если ее отец уже перестал злиться из-за этой скоропалительной свадьбы, он отпустит ее в Ниен. А если Лара будет рядом – это поможет, брат поправится. Любовь лечит».
Но я не успел ни о чем переговорить с матушкой.
Утром меня разбудил страшный вой. Я не сразу понял, что это человеческий крик. Вскочил и как был в одной рубашке и коротких домашних штанах, кинулся наружу. В дверях Лиамовой спальни столкнулся с матушкой. Она была вся в слезах.
– Он умер, умер…