Перпендикулярный мир

«Как же пройдет у них эта магистраль? — старался представить себе Удалов. — И где центральная площадь?» Вот она, а вот и выросший вдесятеро, напоминающий одновременно египетскую пирамиду и китайскую пагоду Гордом, а вот десятиэтажная статуя, уже с головой и с портфелем… Да это ж Пупыкин!

Удалов говорил себе: только не смеяться! Меня это не касается, а засмеюсь — накажут двойника.

— Мы с вами шествуем, — донесся до обалдевшего Удалова голос архитектора Оболенского, — мимо городского театра. Здание его, выдержанное в стиле гуслярского социалистического ампир-барокко, встанет на месте устаревшей развалюхи, которая была построена космополитически настроенными купцами…

«Молчи, Корнелий», — повторял про себя Удалов. Но язык его предал. Язык сам по себе сказал:

— В старом театре лучшая в мире акустика. Сюда симфонические оркестры приезжают.

Оболенский поперхнулся.

— Вы что хотите сказать, Корнелий Иванович, — мягко спросил он, — что наш новый театр хуже старого?

Как все накинулись на Удалова! Он оказался консерватором, отсталым элементом и чьим-то наймитом. Слово «наймит» так и носилось по воздуху.

И язык Удалова — о враг его! — не выдержал снова:

— Это бред, а не проект!

Оболенский так растерялся, что обернулся за поддержкой к Пупыкину. А Пупыкин молча покручивал ус, выжидал.

— Меньше по чужим женам бегать надо! — крикнул неуправляемый Удалов. — Лучше бы архитектуре учился!

Тут и у Оболенского нервы не выдержали.

— Она меня любит! — взвизгнул он. — А ты ее недостоин!

— Поговорили? — раздался громовой голос.

Удалов обернулся и понял, что Пупыкин говорит в мегафон. Видно, берег для особых случаев.

— Поговорили, и хватя! Всем сидеть!

Все сели.

— И ты, Оболенский, сядь. С тобой все ясно, старый козел. Заключительное слово по данному вопросу имеет товарищ Слабенко. После этого перерыв. После перерыва слушаем персональное дело бывшего директора стройконторы, бывшего члена президиума, бывшего, не побоюсь этого слова, моего друга Корнелия Удалова. И так всем стало страшно, что даже твердокаменный Слабенко не сразу смог начать свою речь и пил воду из графина.

— Снос, — сказал Слабенко, — начинаем с понедельника. Мобилизуем общественность. Она уже подготовлена, радуется.

— Это хорошо, — сказал Пупыкин. — Пресса, от тебя зависит многое. Если что не так — ответишь головой!

— Голоса народа уже подготовлены, — сказал Малюжкин. — Пожелания трудящихся, все как надо. Народ жаждет преобразований.

— За полгода управимся, — сказал Слабенко.

— За полгода?

— Быстрее не выйдет, техники маловато.

— Взорвать! — сказал Пупыкин. — Чтоб за две недели центр снесли. И сносить это барахло будем методом народной стройки. Главное — энтузиазм, ясно, Малюжкин?

— Надо трудящимся перспективу дать, — сказал Малюжкин. — Надо сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные квартиры.

— Этого делать нельзя, — вдруг возразил Ложкин. — Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.

— Как так? — вскинулся Оболенский. — А жилой дом для отцов города?

— Но это же один дом… для отцов.

— У нас в Гусляре, — отчеканил Пупыкин, — нет проблемы отцов и детей. Эта проблема надуманная. Если мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня самого двое.

Тут людей прорвало, начали аплодировать. Потом отцы города рапортовали, кто какую лепту внесет в общее дело. Оказалось, что изделие номер один — это статуя Пупыкина для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два — Пупыкин в детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. Делали те статуи из пластика под мрамор, вот и работала фабрика с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.

Потом по вопросу о главной статуе снова выступил Слабенко.

— Саботаж, — произнес он твердо, — до которого докатился так называемый профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.

— Тяжелое, но не безвыходное, — сказал Пупыкин.

— Безвыходных положений, конечно, не бывает, — согласился Слабенко. — Но как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран недостанет — мы еще не решили. Без этого, гравитатора, не уложимся.

— Мы эти речи слышали, — поморщился Пупыкин. — Я бы назвал их капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и без башенных кранов, а тем более без профессора Минца.

— Еще надо выяснить, на какую разведку он работает, — крикнула с места директорша музея.

— Ясно на какую, — сказал Ложкин. — На сионистскую.

Что же это происходит? — испугался Удалов. Ложкин — милый сварливый старик, он же Минца как брата уважает. И тут же поправил себя — это в нашем мире уважает. А тут перпендикулярный.

— С Минцем ведется разъяснительная работа, — сказал Пупыкин. — Мы не теряем надежд. А теперь перерыв, в буфете крышу починили, икру привезли. Ты, Удалов, задержись.

Удалов задержался. Спешащие в буфет обходили его по стенке.

— Что-то ты сегодня не трепещешь? — поинтересовался Пупыкин. — По глазам вижу, что не трепещешь.