Переселение. Том 2

Пусть, мол, апостол чепухи не говорит. Он вдовец и не знает, каковы жены! Что еще нужно этой сенаторской дочке? Чтоб он молился на нее как на икону? Ему, Юрату, его обязанности известны, но нянькой он не станет. Анна насмотрелась, как ее мать, г-жа Агриппина Богданович, сделала из своего мужа пентюха, и сейчас пытается превратить своего мужа в дьякона, который будет ей кадить, точно она сошла с небес. А у него немало своих забот. Он свои обязанности знает, другие женщины ему не нужны. Он тащит на своем горбу эту красотку из Нови-Сада уже пять лет и будет тащить ее по свету и дальше. А ее дело заботиться о детях и о муже. Но если она надеется ездить на нем, как ездит ее мать на сенаторе, то пусть запомнит, что это у нее не выйдет. Многому он, Юрат, научился на пути в Россию. Говорят, что жена у него красивая и пахнет от нее все равно как от богородской травки.

— И отлично! Ты меня, апостол, прости, но чужие жены тоже недурно пахнут! Другие женщины ничуть не хуже ее, ничем она не лучше их. В самом деле. Чего она хочет? Быть единственной и несравненной, как будто на свете нет больше красивых и порядочных женщин? Э-э, такого не бывает! Разве она не видит, что мы в изгнании и что вкупе с другими женщинами и детьми несчастны!

Он будет ждать их в Миргороде, а там что бог даст! День, кажется, выдался погожий, теплый, и ветерок свежий подувает!

Юрат пришпорил коня и, ни разу не обернувшись, ускакал.

Когда небольшой караван с возницами-татарами тронулся под собачий лай со двора купца Жолобова, веселее всех проводил Юрата Трифун.

Имея многолетний супружеский опыт, он тоже заметил, что в семейной жизни Юрата и Анны возникла какая-то зловещая тишина и что между ними что-то происходит. Но, не живя вместе с братьями в доме Жолобова, Трифун, занятый своими делами, полагал, что разлад этот — временный и связан он с прибавлением семейства, которое приносит и радость и горе.

Петр ждал от жизни и от бога в то время только одного: Варвариных родов. И думал, что это новые приятели из семьи Шевича, с которыми в Киеве Юрат особенно якшался, испортили его. Брат огрубел, все чаще проводил время в компаниях и все реже с семьей. И даже как-то вечером небрежно бросил Павлу: «Эх, апостол, семья там, где друзья и веселая компания. Слюнявая семья — не семья, а горб на спине. Слава богу, нет в Киеве тещи, некому меня есть поедом и доводить до бешенства. Россия пляшет и поет! И я с ней!»

В последнее время один только Юрат мог развеселить Петра, и Петр, умирая от страха в ожидании жениных родов, прилепился к нему всей душой. То, что Юрат не позволил Анне дождаться родов и помочь Варваре, глубоко его обидело. Это было большим испытанием братской любви, неизменно глубокой, чем-то новым, что оскорбило и опечалило Петра.

Павел проводил Юрата молча.

С тех пор как Костюрин неожиданно повысил братьев в чинах, дал деньги и земельные наделы на Донце, авторитет Павла в семье снова поднялся. Жизнь показала, что он был прав, когда первым, по совету Вука Исаковича, предложил уехать из Австрии. Павел не хотел ссориться с братом в присутствии Петра и Трифуна. Он только с грустью смотрел вслед молодой женщине, которую выдали пять лет тому назад семнадцатилетней девушкой и которая думала, что ее замужество не в пример прочим — неземное счастье. А любовь — единственная на свете. Эта молодая, изящная, смуглая и гибкая, как тигрица, женщина была Павлу не менее дорога, чем Варвара, хотя она далеко не была так ласкова к нему, как рыжекудрая красавица, которая, будучи католичкой, подобно его покойной жене, чувствовала себя более чужой в их семье. Особенно хороша была Анна, когда стояла, склонившись над колыбелью ребенка, со своими смоляными косами, широко открытыми черными глазами и выражением глубокой материнской нежности на лице. Павел почувствовал, что Юрат совершает ошибку, не понимая своего счастья, что любовь для Анны — это любовь до гроба. Один только Павел понял, что для этой женщины даже случайное объятие мужа со свояченицей Вишневского совсем не пустяк.

Дольше всех глядела вслед Анне Варвара. Она плакала, вспоминая темные от печали глаза невестки, словно та кого-то или самое себя схоронила в Киеве. Но и повозка, и черный, будто траурный, плащ, и Анна вскоре скрылись в утренних сумерках.

Весь май Варвара провела в ожидании родов и наконец, в Духов день, на заре, родила Петру Исаковичу сына.

Но если роды у Анны прошли легко, то Варвара промучилась целый день и целую ночь. От ее криков и воплей Петр совершенно обезумел, вообразив, что сбывается проклятье тестя и ребенок родится мертвым.

Увидав наконец младенца живым, он без ума от радости принялся отплясывать и не только в душных комнатах купца Жолобова, но и во дворе, насмешив служанок и перепугав стоявших в конце двора коров, которые смотрели на него, подняв головы, своими большими черными глазами.

Позднее по поводу Варвариных родов в семье Исаковичей было много разговоров, сохранились и письма об этом событии.