Переселение. Том 2

Спустя два дня, в праздник явления животворящего креста, он отправился в штаб-квартиру.

И мало того, даже проехался верхом.

Потом пошел к орудийному дворику, попросил артиллеристов-офицеров дать ему ту кобылу, которая норовит вместе со всадником опрокинуться на спину, и вывел ее на ипподром, на то место, где она его сбросила.

Конюхи оторопело смотрели, как он крепко и жестоко ее замундштучил. Потом сел на нее и, когда она начала щерить зубы, стал бить ее плетью по морде. Он спрыгивал с седла и снова садился. И несколько раз молча стегал дрожащую всем телом лошадь.

Обезумевшая кобыла наконец смирилась.

Петр сел на нее снова.

Кобыла стояла спокойно.

Тогда он соскочил с нее и словно оттолкнул от себя.

Дома он никому ничего не сказал.

Словно чье-то невидимое огромное ухо услышало, что Исаковичи, как только в Киеве засияло солнце, хорошо заговорили о Киеве, о России, о Костюрине, из штаб-квартиры Витковича посыпались на них как манна небесная добрые вести, которых они уж и не ждали.

Петр получил назначение в полк Живана Шевича на должность, которую обычно занимает капитан. Юрат направлялся в Миргород в полк Шевича в чине секунд-майора. Трифун — в Ахтырский в чине премьер-майора. Наказание Павла свелось лишь к порицанию, и он был назначен в штаб-квартиру Витковича капитаном, с тем чтобы через год ходатайствовать о повышении в чине.

Приказ был подписан лично Костюриным.

После величественного пасхального перезвона Исаковичи неожиданно для себя тоже некоторым образом отпраздновали воскресение. Веселило их и быстрое выздоровление Петра, и эта дружная раздольная русская весна, так не похожая на весну в Среме и Варадине, где наступление ее было менее стремительно. Новую волну радости вызвало и то, что Петр, встав на ноги, в первую голову разыскал Павла и обнял его, словно между ними никогда и не было ничего плохого. Восхищенная Варвара, смеясь, как всегда повторяла: «Ребенок, сущий ребенок!»

Она, словно Петр был ее сыном, сейчас перед своими первыми родами вся светилась от счастья, что муж остался жив, цел и невредим, и держалась с ним ласково и с материнской нежностью и любовью. Она садилась с ним рядышком и ворковала, совсем как в медовый месяц.

Позже Исаковичи часто вспоминали, как прекрасна была их первая весна в России. Словно бы и они тоже вместе с травой прорастали на новой земле, возрождались к новой жизни. И это воскресение коснулось не только их семьи, но всех переселенцев.

На Подоле по вечерам гремели сербские песни.

Почти каждый день, получив экипировку, оружие и порционные деньги, из Киева уезжали сербские части. Офицерам выплатили солидную компенсацию за издержки и расходы, связанные с переселением, и недоплаченное жалованье. Исаковичи, как и все прочие, только диву давались. После пережитой нужды, полной неразберихи, все кончилось так, будто они попали на свадьбу к щедрым родичам, которые не жалеют денег.

И не считают их.

Костюрин словно бы и сам воскрес, освободился от своей строгости и почти каждый день, улыбаясь, лично осматривал обученные части, направлявшиеся в Миргород. И части эти, точно очнувшись от дурного сна и очутившись на веселом празднике, тоже переродились.

Подтянутые, чистые, выхоленные, откормленные, веселые — любо-дорого поглядеть!

Люди, до сих пор вытворявшие на Подоле черт знает что, горькие пьяницы, драчуны, превратились в стройных осанистых солдат. Костюрин восторженно приветствовал уходящие части, а воины были один к одному, серьезные, высокие и дружные как братья. С того мгновения, как им выдали униформу и оружие, солдаты без всякой команды держали и вели себя с достоинством. С женами и детьми, следовавшими за ними в крытых повозках, намучились порядком, крик стоял оглушительный, но принаряженные части были безмолвны и послушны, как на параде.

Среди них царила любовь, словно они были детьми одной матери.

Не возникало никаких ссор.

Из Киева уходили с песнями. На русские знамена сербы нацепили какие-то ленты, будто и на самом деле собрались на свадьбу. Когда Костюрину доложили, что ленты эти взяты из церковного убранства, он временно разрешил и их. Генерала больше всего восхищала статность и рост сербских солдат. В армии в то время это особенно ценилось. Понравилось ему и то, что солдаты и без офицеров с одними вахмистрами шли в поход, словно их вели невидимые генералы. Он не верил своим глазам, что это те же самые люди, которые затевали на Подоле драки, грабили мясные лавки и доносили друг на друга.

Сопровождавшие Костюрина офицеры потом рассказывали, что, глядя на уходящие части, генерал только и кричал Витковичу: «Чудеса, черт возьми!»

Живан Шевич, не любивший лошадей, наглый, завистливый подхалим, проскакал на коне, вытянувшись и гордо приосанившись, с саблей наголо. Бахрома его эполет падала на плечи, точно первые весенние серебристые подснежники, ни дать ни взять персонаж из сказки.