Переселение. Том 2

Гаич и Гайдаш жаловались, что Хорват ущемил их офицерские права и не выплатил причитающихся им денег. Костюрин приказал подать жалобу письменно и сначала — Хорвату. И вообще не досаждать ему материальными делами. Он, Костюрин, отныне принимает дома только тех сербов, кто приходит по военным делам. А материальными вопросами и легализацией занимается генерал Бибиков.

Потом, смягчив голос, он заметил двум офицерам по-дружески, что это не означает отказа в их жалобах. Пусть скажут в Киеве всем своим, что он хорошо понимает, как трудно молодым офицерам-переселенцам. Особенно тем, кто приехал с семьей. И все же пусть не теряют надежды и не беспокоятся о будущем. О них печется государыня.

Два приехавших с Витковичем офицера, капитан Павел Кнежевич и лейтенант Станиша Кнежевич, просили разрешения подать челобитную, чтобы поехать за семьями и привезти их в Россию.

Костюрин одобрил это с тем, чтобы сначала бумаги послать в Санкт-Петербург, генерал-прокурору Никите Юрьевичу Трубецкому{37}, дабы узнать его мнение. Несколько офицеров, приехав по тому же поводу в Австрию, были арестованы.

Капитан Гаврило Новакович и лейтенант Георгий Новакович покорнейше просили разрешения подать челобитную о переводе в Санкт-Петербург. Им хотелось бы служить в сербском гусарском полку.

Костюрин повернулся к Витковичу и, кисло улыбнувшись, заметил:

— Господа немного опоздали! Сербский гусарский полк служил еще царице Анне. Почти пятьдесят лет тому назад. Господам следовало поторопиться и прибыть в Россию раньше, чтобы служить в столице, в этом гусарском полку. Надо было приехать с Божичем Паной и другими! А сейчас придется подождать.

Следствие покажет, не склонны ли эти господа к чрезмерной дерзости. Он поговорит с ними в следующий раз.

Живан Шевич явно хотел, чтобы Костюрин прошел мимо Исаковичей к ожидавшей его толпе офицеров. Но Виткович прошептал что-то Костюрину и указал на Исаковичей.

Шевич быстро подбежал к ним и приказал выйти вперед.

Тут только Павел увидел Трифуна, которого Шевич подтолкнул так, что тот стал плечом к плечу к нему.

Четверо Исаковичей, выйдя на шаг вперед, застыли, вытянувшись в одной шеренге. Виткович что-то шептал про них Костюрину, тот молча на них смотрел.

Павел слышал почти все сказанное, но не все понял. Офицеры-сербы, которых он застал в Киеве, уже говорили по-русски, и Костюрин обращался к ним только по-русски.

Правда, язык, на котором говорили его земляки, был не русский, а исковерканный сербский с отдельными русскими словами. Смешнее всего было то, что и Костюрин, разговаривая с ними, вставлял в свою речь якобы сербские слова. А заметив это, спохватывался и начинал сердиться.

Когда Трифуна подтолкнули к Павлу и он, даже не взглянув на него, неподвижно встал рядом, Павел увидел, что и брат переменился. Он помолодел, был прекрасно одет и чисто выбрит. На лице не осталось и следа прежней к нему ненависти. Подошел он к брату спокойно. И, не говоря ни слова, встал так близко, что его сабля и рука касались бедра Павла.

Павлу Исаковичу, который представлял себе Костюрина и Киев совсем по-другому, было противно, что Шевич хватает его за рукав и тянет; кто знает почему, ему показалось, будто все вокруг происходящее очень напоминает их встречу с Гарсули. Павел принял небрежную позу и даже погладил свой ус.

А потом сердито зашептал Трифуну:

— Никуда от тебя, Трифун, не денешься! В Банате и в Токае не тронул тебя, честь нашу не хотел марать, но ты и сюда, курва, явился. Целишь в голову, мой благородный и любезный брат, и попасть не можешь!

Какое-то мгновение стояла тишина.

Потом он услышал, как Трифун вздыхает и бормочет, словно через силу:

— Отстань, не морочь голову, вещун! Напророчишь! Деток своих ради ушел я из отечества, а здесь мне незачем, ни к чему и не о ком печься. Для меня мир опустел. Оставь меня в покое, горе мое, брось лаяться!

Павел фыркнул и, кто знает, может, и продолжил бы разговор, если бы к ним не приблизился Костюрин. Он подошел не к старшему по чину Трифуну, а к левому флангу, где стоял Петр. Павел слышал, как Костюрин, видимо предупрежденный, что Исаковичи русского еще не знают, обратился к Шевичу:

— Скажите им, что мне приятно видеть таких людей, как они. Красивые люди! И все на них чисто и аккуратно!

Костюрин сам поправил на Петре перекосившуюся портупею.

Хорват за такое раздавал пощечины даже офицерам.

— Скажите ему, что мне известно, как он, сидя ночью в засаде, в снегу, захватил в плен двух офицеров и был при этом ранен. Молод, но далеко пойдет!

Русские офицеры, знавшие Костюрина, были удивлены. Генерал славился тем, что требовал от молодых очень много и вовсе не вознаграждал их за это. К молодежи он испытывал тайную ненависть, свойственную многим старикам.

Юрату генерал велел сказать, что нахватал он чины слишком быстро, и это нехорошо. Однако, когда приедет генерал Шевич и когда они уедут на Донец, капитан вправе просить повышения. Он, Костюрин, слыхал, что капитан хороший воин.