Переселение. Том 2

В то утро ему было нелегко. Когда брат ушел к парикмахеру, Павел еще какое-то время сидел понурившись. С тех пор как пришло письмо от Агагиянияна, он чувствовал себя усталым и разбитым.

Поднялся он рано утром после мучительной бессонной ночи, невыспавшийся, собираясь помыться и надеть чистое белье, и долго сидел на постели, что-то бормоча себе под нос. Досточтимому Исаковичу казалось, будто в доме Жолобова ненависть ушла и его охватывает глубокая печаль.

Среди женатых братьев он все больше ощущал свое одиночество. А комната напоминала ему тюрьму в Темишваре. Но надежды засадить в нее когда-нибудь Гарсули уже не было. Видно, во всех городах, во всех трактирах, как и в домах Киева, тоже есть такая комната, в которой особенно чувствуешь свое одиночество. Оно, это одиночество, не становится меньше, когда тебя окружают люди, — в Вене, например, когда вокруг тебя море голов, множество мужских и женских лиц, когда ты идешь вдоль бесконечной вереницы окон, дверей и заборов.

Вчера ночью рожала Анна и в доме всюду горели свечи, Павел время от времени смотрел, отодвинув занавес, как торопливо снуют по дому Варвара и повивальная бабка. Потом он возвратился в свою натопленную комнату, где пахло мукой и хлебом, и ему почудилось, будто на широкой русской лежанке его ждет жена — белая, голая. И грустно на него смотрит.

— Наш ребенок, — сказала она, — родился мертвым.

И спросила: куда он все ходит и почему вернулся?

И вот сейчас, утром, опустив голову в ладони, Павел устало смотрел на стол из липового дерева с остатками еды, по которому бегал мышонок. Мышонок забирался и в его забытую на столе офицерскую треуголку. Забирался и выбегал снова, словно в треуголке была дыра. Наконец, затеяв игру с сидящим за столом человеком, мышонок то становился на задние лапки и смотрел на Павла черными бусинками глаз, то прятался в треуголку, откуда торчал только его хвост.

Павел не тронул мышонка.

Он не торопясь надел парадный мундир, а на побеленной печи и бревенчатой стене видел уже не свою покойную жену, а Евдокию и ее дочь Теклу.

Благородную, великосветскую кокетку, о которой он совсем забыл.

Собираясь на аудиенцию к Костюрину, Исакович после письма Агагиянияна испытывал к Евдокии и ее дочери какую-то щемящую жалость. «Божич сволочь, он продает дочь и выбрасывает на улицу жену, за которой взял богатое приданое». В ту минуту Исакович считал мать и дочь несчастными и очень добрыми существами. Ему вдруг захотелось вернуться к ним. Обе они были такие веселые, казалось, все на свете им улыбалось. Как же, думал он, им сейчас трудно приходится!

Обе часто смеялись.

Но он-то знал, что ночью, под покровом темноты, они плачут. Страдают от неосуществимости своих желаний. Днем же источают столько лжи, сознавая, что это ложь. А оставшись наедине во мраке и вспомнив, что они мать и дочь, поверяют друг другу горькую правду. Их жизнь, такая легкая и приятная с виду, полна фальши, которую приходится скрывать, горька и тяжела.

При всей своей красоте Евдокия не смогла изгнать из сновидений Павла покойную жену. Катинка — невидимая между живыми — жила с ним уже целый год во сне как нечто прекрасное, и тем более прекрасное, что было утрачено навсегда.

Таким образом, досточтимый Исакович во сне снова влюбился в свою покойную жену, несмотря на то, что недавно встречался с другой.

Впервые он задумался над тем, что супруги должны быть связаны между собой более крепкими узами, что им надо рождаться и умирать в один и тот же день.

И все-таки после письма Агагиянияна Павел не мог выбросить из головы воспоминаний о г-же Божич, как не прогоняют из гнезда ласточек, когда они возвращаются туда весной. Он понял, что никогда до конца не освободится ни от этой женщины, ни от ее дочери и никогда не расстанется с ними навеки. Случай, который свел их в дороге, был не случаем, а перстом судьбы.

А никому еще и никогда не удавалось избежать своей судьбы.

В ту вторую неделю великого поста в Киеве душа Исаковича опять пришла в смятение, хотя о венском обществе, из которого он вырвался, он нисколько не сожалел. В его народе каждая семья хорошо знала, что значит счастье, что в жизни позволено и что нет. Что красиво, а что постыдно. Что такое радость и что такое горе. Эти два понятия не смешивали и не путали. Ни мужчины, ни женщины внезапно, ни с того ни с сего не менялись, было известно, кто есть кто и что от кого можно ждать. В обществе г-жи Божич все было так переменчиво!

Словно все носили на лицах маски!

Она не захотела ехать с ним в Россию, потому что, очевидно, боялась остаться на улице. И вот просвещенный, сверкающий серебром майор бьет ее ногой. В живот! Как лошадь!

К тому времени, когда сани из штаб-квартиры бригадира Витковича прибыли за Исаковичами, Павел, раздумывая о г-же Божич, расстроился не на шутку. Он зашел на минуту взглянуть на Анну. Она спала. На ее лице, точно роса, поблескивали капельки пота. Спал и ребеночек.

Когда Исаковичи садились в сани, проглянуло солнце. Небо очистилось от туч, снег таял, было тепло.