Переходы

Завернув за угол, откуда открывался вид на вокзал, попадая ногами из одной омерзительной глубокой лужи в другую, я услышал впереди, на соседней улице, громыхание дорогого экипажа. Тут и он завернул за угол и помчался мне навстречу. Спеша убраться с дороги, я подвернул лодыжку на шатком булыжнике и, потеряв равновесие, упал лицом в грязную жижу — пара лошадей неотвратимо приближалась. Я решил кинуться в канаву и как раз пытался встать, когда колесо ударило меня в правое плечо; я покачнулся, крутанулся, а потом снова упал — на сей раз спиной вниз — в очередную лужу. Экипаж, понятное дело, покатил дальше, свернул направо на Колониальную улицу, пребывая, как водится, в полном неведении касательно того, что швырнул в грязь и едва не раздавил величайшего стихотворца своего времени.

Я лежал на спине в грязи, пальто постепенно напитывалось ледяной жижей, и у меня постепенно исчезали всяческие сомнения в том, что жизнь моя приближается к своему горестному финалу. Мне пришло в голову, что следовало бы отскочить в другом направлении, коням под копыта, а не от них. И вот пока в этот промозглый вечер я лежал в луже грязи на скользкой булыжной мостовой в неказистом городе, утратив последние искры надежды, пришло мне в голову, что уйти из жизни прямо сейчас было бы в высшей степени утешительно. От холода и сырости меня трясло так, что сладить с этим не было никакой возможности. Но потом боль от увечий притупилась, буйное биение сердца унялось, дыхание слегка выровнялось. Я понял, что прямо здесь и сейчас не умру. Проклятое мое существование продлится — по крайней мере, еще какое-то время. Едва мысль эта закралась ко мне в голову, как из горла исторгся крик — я протестовал против цепкости жизни, которая, судя по всему, способна превозмочь более мудрые инстинкты. Раз начав, я уже не мог остановиться, я изрыгал бранные слова, одно за другим нанизывал проклятия на незримые нитки и нитки эти швырял в Виктора Гюго и мадам Гюго, в ее сыновей и посетителей. Я проклинал «Гран мируар», Брюссель, Бельгию и бельгийцев. Проклинал бельгийского короля, а потом, для полноты картины, проклял еще и императора Франции. Я проклинал мужчин и женщин, весь мужской и женский род. Проклинал поэзию, литературу, искусство, а прокляв все эти вещи до последней, перешел к жизни и к Самому Создателю. Именно когда я проклинал Создателя, я вдруг заметил над собой очертания мужской фигуры — на незнакомце были плащ и круглая шляпа. Ко мне склонилось, вглядываясь, худое лицо с бакенбардами.

— Вы ушиблись, месье?

— Почем мне знать? — ответил я. — Но встать я, похоже, не могу.

— Ну-ка, — ответствовал незнакомец, — дайте-ка я пособлю вам подняться. — Он наклонился, завел затянутые в перчатки руки мне за плечи и под мышки. От него пахло дегтярным мылом. — На счет три, — скомандовал он, — un, deux, trois.

Незнакомец поднял меня, после чего медленно ослабил хватку, проверяя, в состоянии ли я удерживать вес собственного тела. Левую лодыжку пронзила острая боль, я сдавленно вскрикнул. Мужчина вынужден был поддержать меня снова, в противном случае я бы упал.

— Вы покалечились, месье, и нуждаетесь в лечении. Позвольте отвести вас к моей хозяйке, там вам предоставят необходимый отдых и окажут медицинскую помощь.

В первый миг я, разумеется, хотел ответить отказом и продолжить путь к дому. Но тут на меня накатила волна изнеможения, захотелось одного — уснуть.

— Да, — сказал я, покачнулся, а потом почувствовал опору его рук. — Отдых и внимание. Именно в этом я и нуждаюсь.

[212]

Трогательное воссоединение

С самой ранней юности я подвержен припадкам своего рода сновидческой деменции, во время которых пробуждаюсь от ужасов из собственных снов и обнаруживаю, что сижу во тьме на кровати, обливаясь холодным потом. Стоит открыть глаза, как напугавший меня сон немедленно отступает, оставляя лишь самые трудноуловимые следы — белый песок далеких тропиков, могучий вулкан, терзаемую штормом поверхность моря, набухшие спелостью цветы, судно под всеми парусами… но прежде всего — глаза. Глаза цвета обсидиана, глаза, которые так часто являются мне во сне, что я с невыразимой отчетливостью вижу их и бодрствуя. Обычно случается это, когда я сплю в собственной постели, и, быстро опознав знакомую обстановку, я собираюсь с мыслями, зажигаю свечу, порой раскрываю книгу или сажусь писать, пока не отправлюсь назад в объятия Морфея. В былые времена часто оказывалось, что рядом со мной лежит Жанна, ее чарующие черные глаза раскрыты — ее пробудило мое шевеление, она осведомляется, что мне приснилось, а узнав, что именно, толкует мои сновидения через призму какой-то надуманной языческой мифологии собственного изобретения — мы с нею там превращаемся в реинкарнацию душ древнего птицебога, — и все это длится, пока я вновь не погружусь в сон.