Читаем Печорин и наше время полностью

Может быть, это и есть люиОиь, по зачикГтогда опое мучит? Он и сам не знает; он мучит так же себя, да вдобавок еще н обманывает: расставшись с Верой, он «долго следил за нею взором» и обрадовался, когда почувствовал, что сердце его «болезненно сжалось». «Уж не молодость ли с своими бла­готворными бурями хочет вернуться ко мне опять... Л смеш­но подумать, что па вид я еще мальчик...» Он обманывает себя, потому что на самом деле он молод, он все может: и любить, и быть любимым, но сам отказывается от надежды, от радостей, убеждает себя, что для него они невозможны.

«Возвратись домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустын­ного ветра... Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство пи томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума».

Трудно представить себе, чтобы после встречи с Мери Печо­рин испытал такую настоятельную необходимость ускакать в степь, остаться наедине с собой. Весь смысл отношений с Мери в том, что они происходят иа людях и чуть ли не для людей; во всяком случае, никакое «беспокойство» не томит душу Печо­рина. После свидания с Верой он должен побыть один.

ПЕЧОРИН

Горячая лошадь, высокая трава, пустынный ветер, благовон­ный воздух, южное солнце, голубое небо, шум потока, одино­чество — все это необходимо Печорину после встречи с Верой.

Но долго думать не о с еб е он не умеет. На обратном пути у него уже возникает суетная мысль о казаках, которые, увидев его, «скачущего без нужды и цели, долго мучились этой за­гадкой, ибо верно по одежде приняли» его за черкеса. И сразу г достойное Грушницкого самодовольство: «...в черкесском костю­ме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабар­динцы». Встретив шумную кавалькаду во главе с Грушницкнм и Мери, Печорин не упускает возможности съязвить: «...кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегород­ским»; попутно он обнаруживает знакомство с «Горем от ума», где Чацкий говорит о «смешенье языков» — «французского с. нижегородским», и мгновенно — едва завидев кавалькаду — перестраивается на привычно издевательский тон: «...Груш­ницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском обла­чении ».

Обидно становится, когда видишь, какие мелкие чувства испытывает Печорин: радуется, что больше похож на черкеса, чем Грушницкий и остальные; наслаждается возможностью испугать Мери, принявшую его за черкеса.

И успокаивает он ее французской фразой, опять достойной Грушницкого: «Не бойтесь, сударыня,— я не более опасен, чем ваш кавалер».

Вот так в нем непрестанно переплетается -.высокое и низ­менное, достойное и недостойное. Он гораздо больше занят Ве­рой, чем это может показаться при невнимательном чтении ро­мана, по игру свою с Грушницкнм и Мери он тоже ни за что не хочет оставить.

Вечером, гуляя р одиночестве, он чувствует «необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре... но с кем?..» Не о Вернере, и, уж конечно, не о Грушннцком вспомнил он. «Что делает теперь Вера?» — думал я... Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку».

И тут ему встречается Грушницкий со своими восторгами: «Как Мери ноет!..» У Лиговских «один из самых приятных домов...». Да еще к тому же Грушницкий осмеливается чуть ли не делать ему выговор за дерзкое поведение, когда он выехал на дорогу и испугал Мери...

«—Л ты не хочешь ли за нее вступиться?» — спросил Печорин.

«— Мне жаль, что я не имею еще этого права...» — ответил Грушницкий.

Как все переменится через месяц! Они будут стоять у барьера — и поводом будет клевета Грушницкого на Мери, а Печорин будет ее защитником. Но сегодня Грушннцкий, как истинный влюбленный, только и мечтает защитить свою любезную от кого-нибудь. И кстати, по отношению к Печо­рину он сегодня вел себя благородно: как полагается прия­телю, пытался разубедить Мери, возмущенную «дерзостью» Печорина. Печорин же «внутренно улыбнулся» и продолжал свою игру.

Грушннцкий взволнован вечером, проведенным у Мери, ее пением: «Л я пойду шататься, — я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдем лучше в ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения...»

Вот разница между любовью Грушницкого и любовыо Печорина: для одного сильные ощущения — ветер, горы, бы­строта скачки; для другого — ресторация, игра... Поневоле начинаешь сочувствовать уже не Грушницкому, над которым издевается Печорин, а Печорину, когда он отвечает на речь о сильных ощущениях: «Желаю тебе проиграться...»

В этой реплике двойной смысл: проиграться в карты и про­играть в игре с Мери. И мы уже сочувствуем обоим смыслам.

Прошло целых пять дней с тех нор, как Печорин обещал Вере и пригрозил Грушницкому, что познакомится с Литовски­ми и станет волочиться за Мери, а он все еще не сумел выполнить своего обещания и своей угрозы. Нужно торопиться. И 21 мая Печорин дает себе обещание: «...завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку».

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология