Печорин и наше время

Лермонтов был в Тамани в сентябре 1837 года. Как и Печо­рину, ему пришлось задержаться в ожидании корабля, отправ­ляющегося в Геленджик. Старая казачка Нарнциха приняла Лермонтова за тайного соглядатая, который хочет обнаружить контрабандистов. Соседкой Царицихи была красавица татарка, муж ее был связан с контрабандистами. И слепой мальчик был: его звали Яшкой; впоследствии он стал звонарем в таманской церкви и любил рассказывать о том, как прислуживал Лермонто­ву во время его пребывания в Тамани.

Так что же, Лермонтов просто описал все, что с ним про­изошло, только передал своп приключения Печорину?

Вот тут-то и начинаются тайны мастерства. Тайны лаборато­рии писателя.

Мы не знаем, была ли на самом деле ночная прогулка по морю и собиралась ли молодая татарка утопить Лермонтова. Скорее всего, ничего этого не было, он вообразил, придумал эти подробности.

Но если даже было — все равно жизненные факты изменяют­ся в сознании писателя и предстают перед нами в ином виде.

Например, у бедного чиновника украли новое ружье. Об этом услышал писатель. Гоголь,— и переменил ружье на шинель, только и всего. Но шинель необходима, без нее нельзя жить. История бедного чиновника перестала быть печальным случаем из жизни одного человека и превратилась под пером Гоголя в трагедию многих. Тем и отличается литература от жизни, что из отдельного жизненного случая она делает событие, важное для всех людей.

Нет таких весов, на которых можно было бы взвесить и вы­считать необходимую меру факта и вымысла в литературе. Эта мера определяется умом и воображением писателя и еще чем-то: вероятно, тем, что называют талантом.

Был случай, жизненный факт: Лермонтов приехал в Тамань и прожил несколько дней в полуразвалившейся хате старой Царицихи. Этот жизненный факт он превратил в событие, позволяющее понять характер Печорина. А характер Печори­на — это «портрет, составленный из пороков всего... поколения в полном их развитии».

Что здесь Лермонтов придумал и что было на самом деле, в конце концов, неважно. Имеет значение только одно: как преломилось то, что было, в сознании писателя. Как это вошло в жизнь и облик Печорина.

Вы, может быть, заметили, что мы мало говорили о самой повести «Тамань», о ее содержании, а больше — о связанных с ней литературных проблемах. Это не случайно. У Лермонтова (как и у всякого большого поэта) есть такие стихи, которые не хочется разбирать, объяснять, анализировать, а хочется просто повторять и повторять:

По синим волнам океана, Лишь звезды блеснут в небесах, Корабль одинокий несется, Несется на всех парусах...

«Тамань» — такая проза, которую невозможно объяснить до конца, которую боишься оскорбить неточным прикосновением. Ее просто хочется перечитывать и перечитывать...

«Княжна Мери»

Земле я отдал дань земную Любви, надежд, добра и зла; Начать готов я жизнь другую, Молчу и жду: пора пришла; Я в мире не оставлю брата, И тьмой и холодом объята Душа усталая моя; Как ранний плод, лишенный сока, Она увяла в бурях рока Под знойным солнцем бытия.

ГРУШНИЦКИЙ

няжна Мери» — дневник, включающий в себя шестнадцать записей, иногда длин­ных, иногда коротких, точно датирован­ных. Все, что происходит в повести, укла­дывается в небольшой срок — чуть боль­ше месяца: с 11 мая по l(i июня. Послед­няя, семнадцатая запись сделана через полтора месяца, в крепости у Максима Максимыча. Но до этой записи перед нами регулярный, почти ежедневный дневник. И с первых же строк этого дневника его автор нас удивляет.

Как будто совсем другой человек, не тот Печорин, какого мы знали, пишет о Пятигорске: «...моя комната наполнилась запахом цветов... Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна... Вид с трех сторон у меня чудесный».

Печорин говорит о виде из своего окна в той манере, которой мы до сих пор не могли у него предполагать: восторжен­ной. С цитатой из Пушкина: «...пятигла­вый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; с ласковыми умень­шительными словами: «...внизу передо мною пестреет чистенький, новенький го­родок»; с неожиданными для нас бесхитро­стными признаниями: «...па восток смот­реть веселее»; «весело жить в такой зем­ле»; «какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах»... Есть, значит, что- то, от чего Печорину становится «весело жить»?!

II только в последних строчках этого описания Печорин как будто спохва­тывается: «Однако пора. Пойду к Елиса- ветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное общество».

«Однако нора». Пора оставить тот искренний незащищенный тон, которым

был начат дневник. Пора выйти из своего уединения — Печори­на всегда тяиет к людям. Пора посмотреть, что за люди здесь, на водах, с кем предстоит прожить бок о бок месяц-полтора.