Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

Разумеется, у родственников из диаспоры не было никаких денег, между тем как Национальный комитет требовал от каждого из них ввезти не менее пятисот фунтов стерлингов. Колонисты из Кадимо послали делегата к самому Хаиму Вейцману. Гонец пробыл в Тель-Авиве две недели и добился аудиенции у главы комитета. Тот ответил: «Для блага нашей страны мы должны соблюдать пропорцию. После того как сюда иммигрирует определенное количество евреев-капиталистов, мы сможем пустить и ваших родных. Подождите».

Колонисты напрасно ждали: богатые евреи отнюдь не стремились в Палестину. Капиталы не только не прибыли, но еще и убывали из Сионистского банка. Неожиданно оказалось, что жизнь после декларации Бальфура стала не веселей, а грустней. Как сладка мечта, еще не сделавшаяся реальностью! Все годы ждали исполнения желаний. Наконец они исполнились, и колонисты стыдились сознаться друг другу, что мечта обманула их. С тех пор пошла иная жизнь — обыкновенная горестная жизнь, жизнь без иллюзий. Границы оставались наглухо закрытыми, и колонисты знали причины: все еще не едут евреи-капиталисты, а главное — Англия… Великая держава боится арабов и не хочет, не решается их потревожить новой волной еврейских иммигрантов. Жили тихо и трудно, снимали виноградные гроздья, ухаживали за лимонными и апельсинными деревьями, сеяли пшеницу и ячмень, родили детей, но редко танцевали и пели, забросили чтение книг, огрубели и опростоволосились.

Старинных поселенцев здесь прозвали сторожами пустыни, а более поздних — новыми халуцим. Бывало, кто-нибудь из новых заговаривал о том, чтобы перекочевать в Америку или вернуться в Россию, ставшую советской, и сторожа строго на них смотрели и торжественно заявляли: «Нет, мы никогда не покинем свою колонию».

Так бывало раньше. Сейчас сторожа слушали подобные разговоры равнодушно и с усмешкой. Они знали: все равно никто никуда не поедет: не пустят ни в Америку, ни в СССР. Напрасные разговоры, скучная болтовня.

Раньше редко ссорились жены. Сейчас они часто схватывались друг с другом и привлекали на свою сторону обиженных и разозленных мужей, так что колония нередко разбивалась на несколько враждебных лагерей. Детишки, игравшие на дворе, недоумевали и плакали. Их постоянно разъединяли взрослые, им запрещали дружить, копать сообща песок и катать тележки. Бывало, родители втягивали в тяжелую вражду детей, и мальчуганы показывали друг другу языки и швырялись камнями. После сбора урожая взрослые на короткое время мирились, но дети оказывались более постоянными и сохраняли яростную вражду.

В один из весенних дней в Кадимо приехал Джемс Броун. Его забросали ходатайствами, но он заявил, что ничего пока не может сделать и приехал ознакомиться с их бытом. Он провел в Кадимо три дня и между прочим, как-то в разговоре сообщил, что поедет отсюда в Советский Союз, в Биробиджан.

— Биробиджан? — удивились колонисты. — Еврейская каторга?

Мистер Броун ответил, что никому не верит на слово. Комиссия, в которой он участвует, увидит все своими глазами, и только тогда будет иметь настоящее суждение о Биробиджане. А колонистам рассказывали, что это конец света, мерзлая и беспросветная тайга. Там ничего не растет. Раньше туда загоняли ссыльных, теперь расселяют евреев. Говорят, дикий полярный край с вечной ночью, замерзшим мхом и хищниками, блуждающими по бездорожью.

— Посмотрим, — сказал Броун, — посмотрим.

«Даже в худшем случае, — думает он, — кто-то весьма сгустил краски. Биробиджан — это Дальний Восток, а там нет полярной ночи и прочих ужасов. Возможны болота, бесплодие земли…»

— Посмотрим, — сказал мистер Броун.

Прощаясь, колонисты обратились к нему с просьбой: пусть он напишет им письмо оттуда, пусть кратко, в нескольких словах, сообщит о том, что делается в Биробиджане, какова природа, родит ли земля, есть ли страшные болезни и какие. Броун обещал написать.

Время, когда в Кадимо пришло письмо из Биробиджана, совпало с двумя горестными для колонии событиями. Во всем мире распространился промышленный и сельскохозяйственный кризис, и, хотя палестинские вожди хвастались, что их страна меньше всех задета экономическим бедствием, все же цены на вино и лимоны сильно пали и о еще столь недавнем благополучии вспоминали, как о временах легендарных. Колония Кадимо, прочно стоявшая на своих ногах, в отличие от других, более юных колоний, снова стала нуждаться в ссудах и банковской помощи. За одну осень колонисты влезли в большие долги. Вспоминая дни барона Ротшильда, они припрятали вино в подвалах, ожидая высоких цен. Одни требовали немедленной продажи, другие убедили попридержать. Когда же цены пали еще ниже и то, что еще два месяца назад стоило сто фунтов, теперь оценивалось в семьдесят, первые возроптали: «Мы же говорили! Вот что вы наделали!»