Пароход идет в Яффу и обратно (Рассказы и повесть)

И ссора заварилась на этот раз среди мужчин, а от них перешла к женам. Снова победили сторонники выжидания. Вино тщательно хранилось в подвалах. Цены пали еще ниже. Семьдесят фунтов превратились в пятьдесят. Тогда уже все заявили, что не надо продавать: лучше вылить вино в реку, чем отпустить его по такой безбожной цене. Подавленные колонисты ждали радостных перемен, и тут на их головы обрушилось второе событие, еще более печальное.

Некогда мистер Бальфур провозгласил Палестину еврейской страной. Вслед за его речью в Яффу ринулась толпа эмигрантов. Страна переживала время подъема, вскоре омраченное погромами и коварной политикой английских резидентов. Декларация Бальфура фактически уже не жила, но все же она существовала юридически: на нее ссылались во всех протестах, адресуемых в Лондон, ею защищались, с ней нападали на врагов Палестины. И вот в один день вся страна была потрясена новым законом: премьер-министр Англии Рамсей Макдональд отменил декларацию Бальфура. Конечно, эта историческая хартия не существует уже и юридически. Можно вообразить себе, как торжествуют там, в Хайфе, где скопились панарабисты. Правда, из речи губернатора всем стало понятно, что и арабам нечего особенно радоваться, так как Англия — великая держава, у нее много врагов, и Палестина отныне является важным стратегическим пунктом. В самом деле, пока горевали сионисты и радовались панарабисты, в Палестину прибывали все новые и новые английские части. Они располагались на всем побережье, и инженерные войска расширяли гавань в Хайфе и воздвигали новые мосты и казармы. Арабы видели, как по небу Палестины пронеслись французские самолеты. В это время восстало на горах Ливана одно арабское племя — друзы. На конференции в Сан-Ремо друзы были отданы Франции, получившей мандат на Сирию. Несколько эскадрилий тяжелых бомбовозов засыпали огнем каменные деревушки пастухов, высеченные в голых скалах Ливана. Дважды омрачена была радость панарабистов: и подавлением друзского восстания в Сирии, и наплывом английских войск в Палестину.

В эти траурные для всей страны дни в колонию Кадимо пришло письмо от мистера Броуна. Он сообщал, что исполняет свое обещание. Сейчас — поздний вечер. Он заночевал в селе Вальдгейм. Оно расположено в одиннадцати километрах от Уссурийской железной дороги. Его угощают медом и огурцами. Биробиджанские евреи уже убрали свой второй урожай. На огородах еще дозревают капуста, морковь, свекла. Густой лес обступил село со всех сторон. Броун сидит в гостях у человека, которого прозвали Мойшей-Грубияном. Хозяин что-то напевает, а Броун время от времени раскручивает фитиль керосиновой лампы и пишет письмо в Палестину.

С давних пор в колонии Кадимо утвердился на собраниях такой обычай. Сторожа садились налево, новые поселенцы — направо. Так было и сейчас. Письмо Броуна было написано на разговорно-еврейском языке, запрещенном в колонии. Новый поселенец, читавший послание, на ходу переводил его на древнееврейский язык. Он читал медленно, но, несмотря на это, его часто останавливали и просили повторить прочитанные строки.

«Мои далекие друзья! — так начиналось письмо Броуна. — Прежде всего я должен отвергнуть все слухи об ужасном климате Биробиджана: в среднем он приблизительно равен климату Украины, которую многие из вас очень хорошо знают…»

Здесь мистер Броун подробно рассказал о результатах обследования американской комиссии Икора, в которой он участвовал.

— Прочти еще раз, — сказал один из сторожей.

Слушали молча, внимательно и на правых, и на левых скамьях.

— Ничего особенного, — вдруг сказал один из сторожей, — нам здесь было куда труднее.

На правых скамьях удивились, но тот же голос с левых скамей продолжал:

— Я верю мистеру Броуну, и мне кажется, что биробиджанские трудности — только половина наших трудностей. Не знают же молодые, как нам было тяжело, как косили нас малярия и туберкулез, как мы годами таскали камни и двадцать раз отвоевывали у скал один и тот же клочок…

Его слушали с почтением, но все испуганно оглянулись, когда чей-то голос на правых скамьях произнес:

— Нам и сейчас нелегко.

Похоже было, что сказавший сам испугался своих слов. Он умолк. Было робкое и стыдливое молчание, пока другой голос с правых скамей не сказал:

— Действительно, друзья! Разве нам сейчас не тяжело? Я понимаю, что мы не пережили того, что пережили вы, сторожа пустыни. Но разве нам сейчас не трудно?

Люди, которые так часто ссорились, вдруг почувствовали необыкновенную близость друг к другу, и, возможно, все шумно разговорились бы, если бы один из новых халуцим не произнес фразы, повергшей всех в длительное молчание.

— Декларацию советской власти, — сказал он, — пока еще никто не отменил, а декларацию Бальфура мы уже похоронили по первому разряду.

Еще недавно человека, сказавшего такие слова, изгнали бы из колонии, а сейчас ему никто не возразил. Единственным способом возражения оказалось общее молчание. Было оно таким долгим и тягостным, что трудно понять, что же это: возражение или смущение!

— Читай дальше, — сказал наконец кто-то.