Паранойя. Почему мы?

Сжимаю солдатика до режущей боли в ладони, чтобы точно знать, что я не сошла с ума, не ополоумела окончательно.

Мне надо знать, просто знать, иначе я умру.

 Спешу прочь из кабинета, не чувствуя ни слабости, ни дрожи в мышцах. У меня внутри горит нестерпимым огнем, перед глазами все плывет, а в голове пульсирует лишь одна мысль: «Я хочу знать правду!». Даже, если Ари после пошлет меня к черту, даже, если вызовет полицию, даже, если подаст на меня в суд, я хочу знать эту, гребанную правду.

Словно одержимая, я врываюсь в комнаты, попадающиеся на пути и переворачиваю там все вверх дном.

Мне нужно хоть что-то, хоть одна зацепка.

Наверное, было бы куда логичнее пойти на конюшню и спросить обо всем прямо, даже, если придется выставить себя психбольной, но, увидев этого проклятого солдатика, я перестала соображать. Мною двигала боль и одержимость, выворачивающая меня наизнанку. Внутри сжимало до судорог, до невозможности вздохнуть. Я хватала воздух ртом, но не могла надышаться.

Одна комната, вторая, третья… и ничего, гребанное ничего! Мне хочется разрыдаться, заорать на весь проклятый мир, ибо мне больно, мне так адски больно.

Выйдя из очередной комнаты, едва не скатываюсь по стене, но тут вижу ту домработницу, выходящую из дальней комнаты в конце коридора, которую она закрывает на ключ. Замок щелкает, а у меня внутри тоже звучит щелчок затвора.

Не раздумывая ни секунды, спешу к женщине и сразу же требую:

– Откройте дверь.

– Что? –  испуганно смотрит она на меня и слабо возражает. – Я не могу, мистер Акерман…

– Откройте эту чертову дверь! – повышаю голос и, не выдержав, выхватываю ключ.

Ворвавшись в комнату, также, как и в других, переворачиваю каждый закуток, не обращая внимание на причитания женщины и ее обещания рассказать все хозяину.

Мне, если честно, уже плевать. Разочарованная и опустошенная, оседаю на ковер с длинным ворсом и запрокидываю голову, чтобы сдержать рвущиеся наружу слезы бессилия. Да так и застываю.

Судорожный вдох. И судорожный удар, словно под дых, когда сгибает пополам, ставя на колени, выбивая весь воздух из легких. В это мгновение всё окружающее пространство прекращает существовать. Есть только я и я… нарисованная мною однажды в январе двухтысячного. Голая, с загадочной полуулыбкой на губах, будто говорящая: «Бинго, Настюша, бинго! Выдыхай.»

И я выдыхаю, короткими всхлипами вперемешку с истеричными смешками. Меня накрывает чем-то настолько сильным, что вряд ли можно объяснить.

Он жив, жив, жив! – счастливо до ослепительных искр перед глазами колотится мое сердце и в то же время мне хочется убить эту изворотливую, эту невыносимую, эту чокнутую, эту до невозможности, до задушенного хрипа любимую скотину.

Подскакиваю с пола и, не помня себя, лечу в конюшню, как есть: в тапках, пижаме, с солдатиком в руке.

Легкие обжигает холодный, морозный воздух, я наверняка завтра слягу, но какое мне дело до болезни, если я умираю прямо сейчас.

Смотрю на воркующих отца и дочь, кормящих лошадь и колени подкашиваются от боли, ибо все-все становится на свои места, все пазлики. И когда из одного из стойбищ показывается голубоглазая морда Жоры я уже не удивляюсь, у меня просто вырывается истеричный смешок, на который счастливая троица моментально реагирует.

– Мамоська! – кричит моя девочка, но я смотрю лишь на ее отца. Он, нахмурившись, быстро оценивает ситуацию и, как и всегда, сразу все понимает. Передает Сену няне и велит уйти в дом.

Мы остаемся одни, и меня, наконец, прорывает. Задрожав, едва не падаю, но он преодолевает разделяющее нас расстояние, снимает с себя куртку и укутав меня прижимает к себе, лихорадочно шепча по-русски:

– Тихо, маленькая, тихо, моя девочка. Настенька моя…

Он сцеловывает мои слезы, обнимает меня до хруста в костях, а я вою раненой зверюгой, цепляясь за его плечи, теперь точно зная, что была права: его это голос, его запах, его руки, его прикосновения, да все его, кроме этой, сбившей меня с толку, рожи и акцента.

– Ненавижу тебя! Ненавижу! – рыдаю навзрыд, дрожащими руками нежно и трепетно скользя по его телу, боясь, что он сейчас растворится, исчезнет, и тогда я точно умру. Не выдержу.

– Ненавидь, что хочешь делай со мной, только не гони. Не гони, я без тебя подыхаю, – просит он, впиваясь в мои онемевшие губы исступленным поцелуем. Больным, жадным, глубоким. До глотки. До стона. До дна, горячего и пылающего, в котором мы горим заживо.

И боже, эта боль вперемежку с счастьем невыносима.

– Уйди, – отталкиваю его от себя, ибо еще чуть-чуть и я сойду с ума. Это слишком для меня.

– Не уйду, никуда теперь от тебя не уйду, – качает он головой, сжимая меня еще сильнее, целуя, куда придется, доводя до состояния помешательства.

– Уйди! Оставь меня одну! – кричу не своим голосом и тут же срываюсь на плач. – Ты что не понимаешь, что я тебя похоронила? Я два года жила с мыслью, что ты умер! Неужели ты не понимаешь?

– Настюш…

– Не «Настюшкай»! Ты на что вообще рассчитывал, разыгрывая свой спектакль? Ты вообще что ли дебил? – ору, глядя ему в глаза сквозь пелену слез. Долгов тяжело сглатывает и, тихо признается, будто самому себе: