Паранойя. Почему мы?

– Я – профессионал своего дела, Ева. Такие сильные эмоции, как ревность, считать довольно просто, тем более, когда знаешь, некоторые нюансы, – она мягко улыбается и, кивнув на диван напротив, вежливо просит. – Присаживайтесь, Ева, вам не о чем здесь волноваться, но, определенно, есть что рассказать.

Несколько минут я колеблюсь, но потом все же принимаю ее предложение, решив, что всегда могу уйти, если мне будет некомфортно или не понравится.

 И мне, конечно же, поначалу неловко, но Эстер очень деликатно и осторожно помогла мне раскрыться. С каждым сеансом я становилась более открыта с ней и чувствовала, что наши разговоры так или иначе идут мне на пользу.

Я стала меньше проводить времени в квартире, избегать людей и общественных мест. Записалась на курсы английского, так как мне все еще сложно было говорить свободно и понимать быструю речь. Я много гуляла, и постепенно Нью-Йорк влюбил меня в себя. Он был похож на Долгова: такой же шумный, энергичный, многогранный и непредсказуемый. Он заряжал меня своей энергией и, как мог, не давал хандрить.  Днем у него это получалось на «ура», но с наступлением темноты все мои мысли уносились в Россию, к Сереже.

Как он? Где? Все ли у него в порядке? Встретимся ли мы когда-нибудь еще или в ту ночь он ушел, чтобы не возвращаться?

Я ничего не знала и сходила с ума от этой неизвестности, и переживаний. Каждый вечер, когда мы с Витей смотрели русские новости, мир для меня переставал существовать. Я ждала хоть какой-то весточки, знака, но Долгов не давал о себе знать ни коим образом. Вероятно, это было продиктовано моей безопасностью, мы с Гридасом тоже все еще были в режиме максимальной бдительности и осторожности, но я все равно каждый день надеялась узнать хоть что-то.

Мне отчаянно не хватало Долгова. И чем больше дней проходило, тем отчаянней становилась моя тоска и страх за него. В один из дней они достигли такого апогея, что я пошла в Николаевский кафедральный собор и отстояла всю службу, со слезами прося, чтобы все было хорошо, и нам простили наши грехи.

Стало ли мне легче? Немного. Верила ли я? Наверное, не особо, но вскоре после посещения храма произошли три события, разделившие мою жизнь на «до» и «после».

Мы возвращались с Витей со службы домой через Центральный парк, когда к нам подошел избитый молодой человек с маленькой собачкой в дрожащих от холода руках.

Гридас тут же закрыл меня собой, чем кажется, напугал парня. Однако, преодолевая свой страх, он тяжело сглотнул и с вызовом вскинул подбородок. Несмотря на потрепанный и совершенно неуместный вид, словно его выгнали из дома в домашней одежде, у него был такой взгляд, какой бывает только у богатых людей, попавших в трудное положение и вынужденных что-то у кого-то просить: досада, смешенная с неловкостью, высокомерием и стыдом. И судя по футболке от Брунелло Кучинелли, я была недалека от истины.

– Здравствуйте, меня зовут Геворг! Прошу прощение, что беспокою, –  начал парень и попытался улыбнуться разбитыми губами, но вместо улыбки получилась болезненная гримаса, от которой у меня внутри что-то сжалось, а потом и вовсе заныло, когда он тихо, будто, не веря в успех всего этого мероприятия, попросил. – Не могли бы вы одолжить мне немного денег на проезд и на корм собаке? Я позже обязательно вам верну, если вы оставите свой номер телефона.

Как звучит отчаяние, я знала не понаслышке, поэтому все во мне откликнулось на эту просьбу. Более того, я посчитала ее знаком, ответом на мои молитвы и, невзирая на неодобрение Гридаса, взяла Геворга за руку и привела к себе домой, напоила миндальным капучино, накормила его «дочку» Одри и выслушала историю, как мальчик в футболке за пятьсот долларов докатился до того, чтобы попрошайничать в Центральном парке.

Спустя несколько лет мне будет казаться, что все это какой-то сюрреалистический сон: чтобы моя розоволосая королева сидела, сжавшись в комок и, кусая губы от беспомощности, изливала душу незнакомцам? Да ни за что! Но тогда передо мной был просто мальчик Геворг с черными, кудрявыми волосами и затравленным, потерянным взглядом.

А все потому, что его отец – большая шишка, судья Южного округа с безупречной репутацией и, естественно, безупречной семьей, в которую единственный сын-гей никак не вписывался.

Геве с пятнадцати лет приходилось скрывать свою ориентацию и жить по четко-регламентированным правилам отца. Он даже поступил на юридический факультет, дабы соответствовать стандартам семьи Саргасян, хотя мечтал совсем о другом, но, когда отец занимает такой высокий пост, сложно что-то противопоставить, не имея поддержки. А поддержки у Гевы не было ни в лице матери, ни в лице друзей. Он боялся кому-либо открыться.