Паранойя. Почему мы?

Анализировать очередной вывих моей явно нездоровой психики, я не хочу, поэтому спешу поскорее замять ситуацию.

– Что это за крем? – зацепившись за него взглядом, хватаюсь, как за спасательный круг. Долгов, будто впервые увидев, смотрит на круглую, замызганную банку, явно десятилетней давности и пожимает плечами.

– Да хер его знает. Стоял тут, я и взял.

– У него уже, наверное, срок годности двадцать лет назад вышел. Дай сюда, – протягиваю руку и, повертев, с деловитым видом заключаю, не найдя даже названия на стертой этикетке. – Нет, это никуда не годится.

– Да мне же просто спину помазать, чтобы не горела, – пытается возразить Серёжа.

– Ну, конечно, а потом дерматит какой-нибудь, – отмахиваюсь и иду за своей косметичкой.

– Да какой дерматит, Настюш? – несется мне вслед.

– Такой, – отрезаю по возвращению, растирая в руках лосьон от Dior, чтобы хоть немного согреть. Но Серёжа все равно покрывается мурашками, стоит только коснуться его спины. Меня и саму то пробивает озноб, то бросает в жар, словно все в первый раз и у нас ничего никогда не было. – Ты вообще в курсе, что такое дерматит и как он тяжело лечиться? – продолжаю бурчать, стараясь не обращать внимание на веселые искорки в глазах Долгова, да и вообще смотреть лишний раз в зеркало.

– У меня шкура, как у слона.

– А-а, и поэтому ты решил не надевать футболку в тридцать пять градусов?

– Ну, тупанул слегонца. Забыл, что не загорал еще в этом году, – признает он с этой своей придурковатой улыбочкой разудалого паренька, от которой внутри так щемит, что слезы наворачиваются на глаза.

Нежно втираю лосьон и, едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Столько новых шрамов… Раньше был только от ножевого за тот проклятый грузовик с цветами. Теперь на лопатке круглый,  большой, как будто срезали клок кожи. Чуть ниже – поменьше, выпуклый, неровный. И в области почки огромный, уродливый. Не знаю, может, кого-то из женщин и возбуждают шрамы на теле мужчины, у меня они вызывают сильнейшую боль и ужас от мысли, что один из них мог стать причиной смерти. Задрожав, прикусываю губу и торопливо наношу лосьон на оставшуюся часть спины.

– Всё, – объявляю, хлопнув крышкой бутылька, и вручаю его Долгову. – Завтра утром надо будет еще раз намазать и в футболке ходить на улице.

– Хорошо, Настюш, – отзывается Долгов тоном послушного мальчика с едва заметной насмешливой улыбкой. Смутившись, хочу уйти, но Серёжа останавливает меня.

– Котёнок, пойдем поедим, – предлагает он мягко, точнее даже просит. Еще вчера я бы послала его, куда подальше, но после разговора с Гридасом и, увидев эти шрамы, просто не могу.  Не получается. Этот его взгляд побитого, брошенного пса переворачивает все у меня внутри.

– Час ночи вообще-то, – все, что могу возразить, но для Долгова это, естественно, не аргумент.

– Ну, и х*ли с того?

Да, если бы я знала.

 Пожимаю неопределенно плечами, и мы, молча, идем в летнюю кухню. Я накрываю на стол, Долгов разливает окрошку.

– Это очень много, – замечаю, когда он ставит для меня наполненную до краев тарелку.

– Ешь, совсем худая стала – без слез не взглянешь.

– Ты себя видел? – парирую, ничуть не обидевшись. Что-что, а моя внешность волновала меня сейчас меньше всего.

– Ну, а мне уже че? Все равно скоро помирать, – отшучивается он, вот только в сложившихся обстоятельствах это ничуть не смешно.

– Ты дурак? Сплюнь сейчас же.

– Да я же про возраст, Настюш.

– Тем более. Тебе сорок, а не восемьдесят.

– Ну, где сорок, там и восемьдесят, – изрекает он глубокомысленно и садиться за стол.

– По твоей логике мы все тогда одной ногой в могиле и смысла жрать нет.

– Не убедил, да?

– Вообще ни капли, – качаю головой, а сама, добавив сметаны и горчицы, принимаюсь за окрошку.

– Теряю хватку, – невесело усмехнувшись, заключает Сережа и, я понимаю, что он сейчас имеет в виду вовсе не то, про что мы говорим.

Его самоирония и подавленность отзываются во мне ноющей, щемящей болью. Гридас прав, Долгов в нокауте. Абсолютнейшем. И хоть и делает вид, что все в порядке, и он справляется, на самом деле это не так. Даже окрошку он хлебает на автомате, скорее, ради меня, чтобы я поела, а не потому что проголодался.

Пожалуй, я действительно могла бы его добить, и крошечная, обиженная часть меня этого даже хочет, но, к счастью или увы, она ничто против той, у которой разрывается сердце и которая, несмотря на все обиды, берет за руку свою боль и, сжав, шепчет:

– Ты справишься, все получится.

Долгов замирает на секунду, поднимает на меня поблескивающие в тусклом свете глаза, и тяжело сглотнув, пытается выдавить улыбку.

– Конечно, получится, Настюш, – заверяет он тихо и с чувством целует мою руку. – Главное, чтобы ты была в порядке, а я выкарабкаюсь.

Кивнув, смахиваю слезы. Несколько долгих минут мы сидим, не шелохнувшись, погруженные каждый в свои мысли. Слов нет, да они и не нужны. Иногда любить – это, молча, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, хлебать окрошку, просто для того, чтобы успокоить друг друга.