Паранойя. Почему я?

Елисеев пытается мне помочь и, наконец, оставляет мою ногу в покое. Можайский недовольно косится с другого края стола. Растягиваю губы в извиняющейся улыбке и, заставив себя шепнуть Елисееву, что я ненадолго, спешу в дамскую комнату.

Закрывшись в кабинке туалета, едва не сползаю по двери. Ноги меня совсем не держат, такая слабость накатывает, словно я не час пробыла под обстрелом косых взглядов и перешептываний за спиной, а как минимум, несколько дней провисела подвешенная за ноги к потолку. Впрочем, перспективе провести с Елисеевым ночь, я бы с удовольствием предпочла висеть вниз головой, если бы не малыш.

Боже, дай мне сил! Дай мне, пожалуйста, сил вытерпеть и смириться. А главное – разлюбить. Забыть, вычеркнуть, возненавидеть – что угодно, но только не любить, ибо это невыносимо. Это так невыносимо – любить одного мужчину, а подпустить к себе другого. У меня внутри все горит, на куски разрывается. Я жить не хочу.

Сережа… Если бы ты только спас нас, если бы только попытался… я бы все тебе простила, я бы забыла и твое равнодушие, и бездействие, и нелюбовь. Но тебе ведь это не нужно. И я тебе не нужна.

Меня переполняет горечь и душат слезы, но я давлю их в себе, зная, что, если только дам слабину, не смогу остановиться.

 Кое- как, но мне все же удается обрести какое-то подобие спокойствия. Уже почти решаюсь выйти из кабинки, как слышу ядовитый голос какой-то сплетницы:

– Нет, ты видела эту “изнасилованную”? Не успела одного мужика за решетку отправить, как уже окрутила другого.

– И не говори. Цветет и пахнет, – поддакивает ей ее приятельница, громыхая чем-то возле раковины, а мне кажется, это мое собственное сердце грохочет в груди.

– Ну, а че ей? – продолжает меж тем зачинщица разговора.  – Елисеев по состоянию не сильно уступает. Рожей, конечно, как Долгов, не вышел, да и возрастом постарше будет, но с таким состоянием рожа и возраст – вещь не принципиальная, тем более, что у девки, насколько я знаю, отец из бедолаг, так что ей надо цепляться за эту жизнь руками и ногами.

– Да, это понятно, Диан, но все равно как-то по – сучьи совсем. Хоть бы подождала, пока Долгов оклемается, и вся эта шумиха утихнет.

– Да он, может, и не оклемается. Шутка ли? Его там порезали в камере, говорят, несколько ножевых.

– Пизд*ц! Жалко мужика. Классный был: веселый, не жмот и в постели хорош.

– Ты с ним трахалась что ли?

– Да не я, Юльку Роднину помнишь?

– Это дизайнером, которая все хотела быть?

– Да. Вот она с ним куролесила одно время. Он ей потом вроде эти курсы дизайнеров оплатил и даже хату в Лондоне купил.

– Ни фига себе, повезло девке.

– Ну, а я про что?! Зато эту вертихвостку "насиловал", понимаешь ли, и "преследовал", как будто у нее там дырка бриллиантовая, и ни у кого больше такой нет.

– Коры. Пусть меня так “изнасилует”, я не против буду.

Они, смеясь, уходят, а я хватаю воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, пытаясь осознать то, что Долгов сейчас в тяжелом состоянии и, возможно, при смерти.

– Господи, нет! Нет, нет, нет, нет, нет. Этого не может быть! – сползаю -таки на пол, зажимая рот рукой, чтобы не закричать от ужаса и шока.

– Боже, что я наделала?! Что же я наделала?! – меня трясет, как в лихорадке и все, что копилось эти недели прорывается наружу. Я плачу навзрыд, меня накрывает такой истерикой, что я едва не отдаю богу душу. Перед глазами стоит Долгов: он улыбается мне своей белозубой, мальчишеской улыбкой и подмигнув, выдает какую-то очередную свою пошлую шуточку, а я вою на весь проклятый туалет, наплевав на все.

Сережа, Сереженька мой…

– Настя, сейчас же открой эту дверь! – врывается в мою агонию мамин голос на грани срыва и ее отчаянный стук. – Немедленно открой, иначе я вышибу ее! Настя!

Она еще что-то требует и тарабанит со всей силы, а я звук – то не могу выдавить, скрутило всю, ни то, что подняться и дверь открыть. Но все-таки спустя какое-то время, когда мама начинает ломать дверь, делаю над собой усилие и протягиваю руку к замку, да чуть отползаю в сторону.

Мама, немедля, врывается в кабинку и смотрит на меня диким взглядом.

– Ты что, с ума сошла?  Что ты творишь? – цедит она дрожащим голосом, упав рядом со мной на колени, а я снова захожусь в слезах.

– Он ведь живой? Скажи, что он живой! – прошу, уже ни черта не соображая. Мама недоуменно взирает на меня несколько долгих секунд, а потом меняется в лице и, задохнувшись от возмущения, едва не кричит:

–Ты… Ты из-за этого козла устроила цирк?

– Мама, если с ним что-то случится, я не переживу.

– А ну-ка приди в себя сейчас же! – влепляет она мне отрезвляющую пощечину. – Ничего с твоим Долговым не будет, а если и будет – туда ему и дорога! Ты что хочешь, чтобы я тебя-дуру по кускам собирала?! Елисеев рвет и мечет, Гриша тоже в бешенстве! Ты чего добиваешься, Настя?

– Я… я просто без него…

– Замолчи! За-мо-л-чи! Слышать даже не хочу! – затыкает она мне рот. – Прекратила немедленно истерику, умылась и пошла к Елисееву! Извинишься, скажешь, что стало плохо и попросишь отвезти домой. Поняла меня?

– Мама…– все еще не в силах успокоится, плачу.