Паранойя. Почему я?

– Что такое, Настенька? С ним больше нравилось? – злиться Елисеев, проникая в меня двумя пальцами. У меня внутри все сжимается в попытке вытолкнуть их, но безуспешно. Он двигает ими в быстром темпе, вызывая у меня очередную дрожь отвращения. – Нравится? – шепчет он, будто издеваясь. И не давая мне ответить, целует с языком, вталкивает его в мой рот, отчего меня едва не выворачивает. Чувство, будто собака вылизывает.

– Пожалуйста, – не выдержав, снова отталкиваю его на свой страх и риск.

– Что «пожалуйста»? – взрывается он.

– Ну, мы же в машине, там люди, – чуть ли не рыдаю. Мне так страшно, так противно и горько, что я едва дышу.

– И что? – меж тем парирует Елисеев с гадкой ухмылочкой. – Разве не ты сосала у Долгова в подсобке. Кажется, тогда тебя люди не смущали. Или может, тебе напомнить? У меня запись есть, могу включить. Освежишь память, заодно и возбудишься. Сосала ты тогда явно с удовольствием, аж причмокивала.

Я бледнею. Он же расстегивает ремень на брюках и приспускает их вместе с трусами, высвобождая налитой кровью член.

– Давай. Не нравятся мои ласки. Поработай сама, – обхватывает он меня за шею и давит, заставляя опустить голову к его паху.

 В нос ударяет терпкий мужской запах. Он настолько густой и специфичный, что сдерживаемая мной изо всех сил тошнота подступает к горлу.

Нет, нет, нет, только не это!

Но глядя на эти белесые волосы на лобке, в глазах темнеет от отвращения. И когда губ касается красноватая головка члена, не выдерживаю и меня выворачивает всем, что я съела, прямо на Елисеевское хозяйство.

– Твою мать! – взревев, машинально подскакивает он, ударив меня коленом в скулу. Через секунду мне прилетает уже выверенная пощечина. – Дрянь! Сука, траханная во все дыры! Веня, тормози! – орет он водителю и как только машина начинает тормозить, выпинывает меня из нее. – А ну- ка пошла вон, тварь!

Я все еще в шоке и меня по-прежнему рвет, когда я падаю на асфальт и качусь несколько метров, сдирая кожу. Перед глазами темнеет от опоясывающей боли. Эта боль разливается по почкам, переползая на низ живота, и я понимаю где-то на уровне интуиции, что вряд ли я отделаюсь царапинами. Хоть скорость перед падением и была сброшена, но все же она была. Приземлилась я отнюдь не мягко, поэтому, когда возле меня останавливается машина охраны, и один из Елисеевских бодигардов аккуратно берет меня на руки, прошу его дрожащим от слез голосом:

– Пожалуйста, отвезите меня в больницу.

Мужчина, молча, укладывает меня на заднее сидение и садится за руль. Не знаю, услышал ли он мою просьбу. Я ничего не понимаю от шока, меня трясет, как в лихорадке, мне так холодно и страшно, что зуб на зуб не попадает. Боль с каждой минутой становиться все сильней и сильней.

Скрючившись, и поджав под себя ноги, пытаюсь хоть чуть-чуть унять ее, но тщетно. Низ живота тянет, и спазмы становятся все интенсивней и интенсивней. Я плачу навзрыд, отчаянно надеясь на чудо, яростно отмахиваясь от любого намека на потерю.

Я не могу потерять моего малыша. Просто не имею права, иначе я не знаю, ради чего мне дальше жить. Ради чего я предавала, терпела эти унижения и побои, ради чего тогда это все?

– Пожалуйста, малыш, не оставляй меня. Прошу тебя, я очень тебя прошу! Я не смогу без тебя. Ты – мой свет, ты- моя сила. Ты – все, что у меня осталось! Пожалуйста! – умоляю, когда меня выводят из машины во дворе нашего дома.

Глядя на некогда родные стены, я понимаю, что это конец.

– О, боже, Гриша, что он с ней сделал?! Что он сделал с моей дочерью? – слышу мамин истеричный крик.

Они бегут ко мне с Можайским через весь двор, но потом вдруг резко замирают, а вместе с ними и весь мир, когда они с ужасом смотрят на мои ноги, по которым начинает неудержимым потоком бежать кровь.

Задрожав всем телом, через силу опускаю взгляд и едва не теряю сознание под мамин истошный крик.

– Что он с ней сделал? Что это за зверье такое?!  Господи, доченька, господи! – рыдает она, подбегая ко мне. Она еще что-то кричит, но я уже не слышу, кладу дрожащие руки на промежность в попытке удержать. Но мой малыш просачивается сквозь пальцы густыми, бурыми каплями, разбиваясь о мрамор подъездной дорожки. Но я не верю, что это конец. Просто не верю.

Оседаю и держу, отчаянно держу окровавленные руки между ног, шепча на грани срыва:

– Пожалуйста, ради бога, вызовете скорую. Мама… Мама, прошу тебя, мой малыш…

Мама ошарашенно застывает и тут же переводит испуганный взгляд на бледного, как полотно, отчима.

– Прошу вас, – подползаю я к нему и схватившись за его штанину, рыдаю навзрыд, захлебываясь отчаянием. – Пожалуйста, я все сделаю, что скажите. Только прошу, умоляю, вызовите мне скорую!

Можайский тяжело сглатывает и, отведя взгляд, поднимает меня с колен.

– Нет, не надо. Я должна держать! – сопротивляюсь изо всех сил, пытаясь удерживать руки там же. Но отчим, не слушая мой вой, несет меня в дом.

– Гриша, Гриша, что ты делаешь? – семенит мама следом.

– Вызови своего врача и скажи, чтобы держал рот на замке! – отдает он распоряжение, укладывая меня на кровать.

– Но…– пытается мама что-то сказать.