Паранойя. Почему я?

В такие моменты я не могла сдержать слез. В этом аду любой проблеск доброты и заботы был подобен для меня чуду. Сестра и мой малыш – единственное, что каждый день поднимало меня с кровати и придавало смысл моей, замкнувшейся в четырех стенах и неугасающей боли, жизни.

Мама по-прежнему молчала и старалась меня избегать, словно все наладилось – раз прекратились побои. Но я-то знала, что это не так, иначе меня бы не держали взаперти под неустанным контролем, да и обещание Елисеева висело Дамокловым мечом над моей головой.

И в одно майское утро этот меч с размаху опустился мне на голову.

– Подготовься, завтра мы летим в столицу на благотворительный вечер, – объявил Можайский за завтраком. – Проведешь его в компании Владислава. Будешь улыбаться ему, слегка строить глазки и с открытым ртом слушать. И чтоб все видели, что ты очарована и между вами что-то проскочило! Не хочу потом досужих домыслов, когда поедешь с ним отдыхать. Поняла меня?

– Поняла, – прохрипела я помертвевшим голосом и перевела беспомощный взгляд на маму.

 Жанна Борисовна отвела взгляд и поджала губы, давая понять, что присутствовать на этом вечере мне так или иначе придется.

Я не знала, что думать. Не хотелось верить, что ее обещание помочь – всего лишь попытка успокоить меня и привести в чувство, поэтому что-то спрашивать было страшно. Я боялась безысходности и страха, что непременно захлестнут меня с головой, если мама обманула, но и жить, сходя с ума от неизвестности, стало совсем невмоготу. Однако, мучиться пришлось еще два дня.

Точки над "i" были расставлены только по приезде в Москву, когда нам прямо на дом привезли на выбор платья из новых коллекций.

 Впервые за много дней мы остались с мамой наедине и я, не обращая внимание на сдавившее диафрагму волнение, задаю, наконец, мучивший меня вопрос:

– Я так понимаю, ты ничего не сделаешь?

Мама замирает на несколько долгих секунд, а после, продолжает с преувеличенным интересом разглядывать коллекцию от Донны Каран, доводя меня до точки кипения.

– Так и будешь молчать?

Жанна Борисовна с шумом втягивает воздух и, будто делая великое одолжение, цедит сквозь зубы:

– Я сделаю, Настя, но не сейчас.

– А когда? Когда мне скажут лечь под этого козла? – взрываюсь, не в силах больше терпеть эту показуху. Мама вскидывает на меня то ли возмущенный, то ли раздраженный взгляд, но мне уже все равно. Особенно, когда она припечатывает:

– И ляжешь!

– Что?

– Вот только не надо делать такое лицо! – ошарашивает она меня еще больше. – Ты должна понимать, с кем мы имеем дело. Это не так-то просто организовать. За мной тоже постоянно следят. И если хочешь знать мое мнение, то лучше бы тебе переспать с Елисеевым, иначе он не успокоится, станет искать. И когда найдет, будет в разы хуже.

Сказать, что я в шоке – не сказать ничего.

– Ты в своем уме?

 Мама тяжело вздыхает.

– Послушай, Настя. Ты уже далеко не наивная девочка…

– А-а и поэтому можно меня, как шлюху подкладывать под дружков твоего мужа?

– Никто тебя не подкладывает. Но правда такова: в этой гонке ты – трофей. Уж прости за откровенность, но мужчинам нравится трахать женщин своих врагов – так они лучше чувствуют вкус победы. И не надо меня винить, Настя, я тебе сразу сказала, чем закончатся твои шашни, но ты же меня не послушала и продолжила…

– Ладно, можешь не продолжать, я все поняла, – отрезаю, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться от разочарования.

– Нет, ты ни черта не поняла! – повышает Жанна Борисовна голос, но, спохватившись, вновь переходит на едва слышный шепот. –  Думаешь, я не переживаю? Думаешь, у меня сердце кровью не обливается?

– А оно у тебя есть? – бросаю едко. В эту секунду я ее почти ненавижу.  Мама на миг застывает, словно получила удар, но быстро берет себя в руки и спокойно парирует:

– Да, Настя, у меня оно тоже есть. И оно хочет лишь одного: чтобы ты выжила и не сломалась.

– Как? – вырывается у меня обессиленный смешок. В ответ получаю абсолютно безжалостное:

– Смириться.

– Смириться с насилием?

–Насилие, Настя, это то, с чем человек смириться не смог. Уж поверь мне, я знаю, иначе сошла бы с ума, думая, о том, что меня насиловали каждый день с шестнадцати лет. Но как видишь, – усмехается она горько и, отвернувшись к окну, заключает. – Это просто секс, Настя, и он не стоит того, чтобы из-за него умирать.

Я хмыкаю и, истерично засмеявшись, качаю головой.

– А за что тогда следует умирать, мама? – помедлив, шепчу со слезами, понимая, что никто мне не поможет.  – За что ты всю жизнь боролась, если твоей дочери, как и тебе приходиться, лежа на спине, выгрызать себе право на свободу? За что, ты боролась, если так с этой спины и не поднялась?