Парадигма

Не сдаваться! Держаться! Не умирать! Куда ни кинь взор, всё запятнано гнилостными знаками проклятья. Они, пульсируя точно живые, нанесены на лбах рабов и воинов, на стенах и земле, на самом небе и диске солнца.

Бить! Кромсать! Уничтожать!

Сквозь горячку боя, на грани слышимости, раздались предупреждающие крики. Стиснув челюсти, Релин вскинул отяжелевший щит — и дождь из стрел обрушился на него, пригвоздил к земле. Рабы, стоящие рядом с ним, упали, точно подкошенные. Сотни звуков раскаленным железом впились в уши: свист стрел, чавканье раненой плоти, стоны, вопли, треск камней, глухие удары о железо. Всё закружилось в бешеной круговерти смерти…

…Когда мир приобрел привычные очертания, Релин пришел в себя.

Не сразу осознал: осада прекратилась.

Больше илоты не лезут в атаку, не лязгают клинки. Звенящая тишина давит на нервы.

Победа! Победа! По…

Он мысленно одернул себя, отбросил щит и меч в сторону, осмотрелся. Ликовать нечему — повсюду мертвецы. Они громоздятся горами на ступенях, лежат сплошным ковром на стене и возле высохших пальм.

Ужас сковал тело Релина, ледяными когтистыми пальцами сжал сердце.

Боги!

Никогда еще не приходилось видеть столько убитых.

* * *

— Не стоило лезть в самое пекло битвы, господин, — сказал Хжай. — Вы поступили безрассудно. Чудом вышли живым! А если бы кто-нибудь вас проткнул или отрубил голову? Да мало ли что могло случиться! Я каждый раз вздрагивал, когда пятеро или шестеро оборванцев на вас накидывались! Думал, пропал мой великий тгон, проклятье мне на веки вечные!

Сидя на полу и прислонившись спиной к колонне, Релин с удовольствием вытянул ноги.

Подняться на второй этаж ему не хватило сил. Как и снять с себя доспех. Каждая косточка, каждая мышца нестерпимо болит или покалывает. Похоже, на нем живого места нет — всё усыпано синяками. Лучше вообще не двигаться, дышать часто, не полной грудью.

Вокруг сидят такие же вымотанные воины — в основном раненные. Поникшие, уставшие, сломленные. Сегодня многие из их друзей не пережили осаду. Треклятые рабы все-таки перехитрили всех, изменили тактику атаки. Результат: выкошенная больше чем на три четверти армия. Лишь редкие счастливчики увидят утро.

— Я не безусый юнец. Обойдусь без твоих нравоучений, — сказал Релин.

— Простите мою заботу. Вы правы, мой господин, я веду себя неподобающе. Но это из-за волнения, поверьте. Ведь у меня больше никого нет, кроме вас. Наверное, стоило обзавестись женой и выводком детей. Они бы прыгали вокруг меня да выпрашивали монеты — или что там делают в таком случае?

— Неужели мой бравый слуга хандрит?

— Нет. Скорблю об упущенных возможностях. Потому что господин не желает принимать мою заботу. Не возвращаться же к вашему отцу? О нет, избавьте. Лучше уж сразу выпрыгнуть из бойницы — если, конечно, мое пузо позволит втиснуться в столь узкий и маленький проем.

Хжай тихонько хохотнул и, звеня доспехами, попытался усесться поудобнее.

— Я тебя подтолкну, если понадобится, — сказал Релин и улыбнулся.

Свечи едва разгоняют чернильные тени зала; слуги, точно молчаливые призраки, идут от одного раненого к другому, если необходимо, накладывают повязки или зашивают раны.

Мрак плотный, стоит сделать несколько шагов от центра, где сконцентрировалась большая часть людей, — и утонешь во тьме.

В верхних окнах-бойницах выглядывают звезды, далекие, чужие, отстраненные. Света от них практически нет. Ночь сегодня наступила неестественно быстро, точно даже Баамон не смог вытерпеть вида кровавой бойни, а потому скрыл единственный глаз за далекой линией горизонта.

— Что будем делать, господин? — спросил Хжай.

Релин нахмурился.

— Не понимаю…

— Если рабы завтра попытаются осадить крепость, то мы не выдержим.

— Тогда примем последний бой.

Слуга замолчал, погрузившись в собственные мысли. Нарушил тишину лишь спустя некоторое время:

— А помните, как в юности вы любили пропадать в башне мертвых? Могли сидеть среди усопших предков с утра до поздних сумерек, точно слышали, что они шепчут. Ваш отец с матерью тогда не на шутку перепугались! Еще бы — их средний сын испытывал странное влечение к забальзамированным трупам! И, конечно, приставили меня к вам. — Он коснулся указательным пальцем лежащий на полу шлем, принялся его раскачивать. — И я вот, словно назойливая муха, кружился вокруг вас целыми сутками и ворчал, чтобы поскорее мы вернулись домой. А вам все равно — сидите напротив какого-нибудь завернутого в золотые шелка мертвеца и преспокойненько читаете свитки. И кто бы мог подумать, что в один из дней вы подговорите мальчика-служку напакостить мне. Помню: вечер, удушающая жара, я хочу лишь поскорее вернуться домой, а тут из-за угла выпрыгивает тень с громкими воплями! Боги! У меня чуть сердце не остановилось.

Релин растянул губы в широкой улыбке.

Мимо прошествовала худая девушка-рабыня в просторном тканевом балахоне. В руках она держит свечу, чей огонек подрагивает в такт шагам и отбрасывает причудливые пляшущие тени.

— Да, я помню, Хжай.