Пансион благородных девиц

– Радикальный метод? – закричал Генри. – Вы что тут все с ума сошли? Она вырезала и сожрала у мужика сердце! Который, кажется, при этом ее любил!

– Ну что ж, в какой-то степени женщина владеет сердцем мужчины, а он – ее сердцем, – спокойно ответила Кларисса.

– Да, но не в прямом же смысле! Все. Я закончил. Мне необходимо еще пару часов, их я могу провести и в одиночестве. Натура больше не требуется.

– Ты уверен?

– Более, чем. Завтра с утра прошу отвезти нас с Оливией на станцию.

– Даю тебе слово, что эта ночь – последняя твоя ночь в нашем доме, – сказала женщина. – Мне можно?..

– Нет. После. Картина еще не готова.

– Как скажешь, – Кларисса встала со своего места и направилась к выходу, шелестя юбкой старого платья. – Может, прислать Викторию? Ты сегодня совсем ничего не ел, тебе нужны силы.

– Я бы не отказался от кофе, – ответил Генри. – И пускай мне принесет его Оливия.

– Как скажешь… И спасибо тебе за твою работу. Я уверена, она прекрасна.

– Не за что, Кларисса.

Генри остался один в библиотеке. Хотя он уже смирился с тем, что в этом доме один он никогда не был и не будет: в стенах дома кто-то или что-то обитало. Он завершал работу над картиной: тени, фон, платье… То самое платье. Иногда боковым зрением он замечал шевеление вокруг себя, но, повернув голову в ту сторону, ничего не видел. «Паранойя», – думал Генри.

Открылась дверь. Это была Оливия, которая, как он и просил, принесла ему кофе.

– Яблочный пирог с корицей, – сказала она. – Виктория сегодня утром испекла.

– Я не голоден, спасибо, – ответил Генри.

– Поешь хоть немного.

– Что-то в горло ничего не лезет.

– То фото… Откуда оно у тебя? – Оливия спросила виноватым голосом.

– Нашел на чердаке, когда подбирал раму для полотна, – не отвлекаясь от работы, ответил Генри.

– Ты правда думаешь, что твой отец умер? – снова спросила Оливия, резко сменив тему.

– Покажи мне фото своей матери, – Генри оставил девушку без ответа, переменив по ее примеру тему разговора.

– Что?

– Ты слышала. Да, ты всегда говорила, что для тебя это – очень болезненная тема. Но я тоже потерял мать. Да, это было давно, но все еще больно. Однако я могу говорить о ней, люблю смотреть на ее фотографии. Если и ты любила свою, как говоришь об этом, то у тебя должна иметься ее фотография. Хотя бы одна.

Оливия молчала.

– Или ее фотографии испарились вместе с твоими детскими фотографиями? Что молчишь, Лив? Может мне стоило более тщательнее покопаться на чердаке и отыскать их? Если бы не ваша красочная галерея, если бы не страсть твоих родственников к портретам, я бы решил, что ты – приемная. Но нет. Сходство неоспоримо, я бы даже сказал – колоссальное сходство. Так что, Оливия, покажешь мне фото?

– Давай вечером сходим на чердак и поищем вместе, идет?

– Идет, – согласился Генри. – Не скажу, что это доставит мне удовольствие, но, может быть, так мы сможем избавиться от недосказанности и от холода между нами.

– Не я посеяла разногласие между нами, – сказала девушка.

– Да? А кто же? Я? Ах, нет… Это был Джонатан! Старина Джонатан – парень в кроссовках, с пустыми глазницами.

– Прекрати!

– А еще мужик в черном… Тот самый, у которого, как я теперь знаю, в грудине огромная дыра. А еще…

– Генри! Прекрати! Прошу тебя! – Оливия закричала, и Генри замолчал. – Вот твой кофе. Со сливками. Я положила сахар. Тебе нужны силы и глюкоза, чтобы мозги работали. И пирог. Я все оставляю. Закончишь – буду ждать тебя.

– Как вам будет угодно, – Генри поклонился перед Оливией, улыбаясь ей безумной улыбкой, сделал глоток кофе и принялся за работу. – Я не знаю, кто ты, но ты – не та Оливия, с которой я был так счастлив, к которой спешил с работы, ради которой поехал в это забытое Богом место.

Он проснулся на старом, несомненно дорогом, красном диванчике, на котором, видимо, не одно поколение Дунканов читало книги, хранившиеся в этой огромной библиотеки. Но Генри об этом не думал. Ему было наплевать. Как он заснул и почему?

– Ты – хороший работник. Я всегда тебя ценил, – услышал Генри за спиной. Он резко подскочил с места. Перед ним стоял его шеф, который не так давно шлепнулся на землю у ног Генри.

Генри стошнило. Это было больно, ведь в желудке не было ничего, кроме чашки сладкого кофе со сливками. Вытирая губы, он неуверенно поднял глаза, чтобы еще раз взглянуть на то, что стояло перед ним: из рваной штанины торчала белая кость, рубашка была пропитана кровью, которая давно засохла, а голова… головы практически не было. Генри снова затошнило, но он сумел сдержать рвотный позыв, зная, что очередное опорожнение желудка закончится для него выбросом желчи, чего ему совсем не хотелось. Но это ему стоило огромных усилий.

Верхняя часть головы была размозжена, те мозги, которые в момент падения тела не обляпали ноги Генри, неоднородными сгустками торчали отовсюду, глаз шефа Генри не увидел, да и не мог: череп в том месте раскроило, обнажая серую массу, спрятанную за ним. Нос отсутствовал, а вот сместившийся из-за раздробленной нижней челюсти влево рот казался вполне уцелевшим.

Потому шеф и смог в очередной раз похвалить Генри за хорошую работу.