Пандем

Симон с родителями приехал три года назад. Говорил уже практически без акцента – сказался лингвокурс при универе. Сейчас Симону было тринадцать; когда пришёл Пандем, он жил в африканской деревушке, наполовину смытой с лица земли жёлтым жадным наводнением. Его братья и сёстры, родные и двоюродные, многочисленные дядья, тётки и бабки гибли с голоду, тонули в размытой глине; его родители были на грани смерти, и сам трёхлетний Симон сидел на соломе с раздувшимся от голода животом…

– Ты домой не хочешь, Симон? Туда?

– Очень хочу. Очень. Через полгодика поедем. Так Пандем говорит.

Тем временем Пандем уже дважды намекал Иванке, что пора бы в постельку. Иванка ныла и выпрашивала по «две минутки»; слишком хорошо было вот так сидеть и ощущать себя героиней, ведь главным в сегодняшней битве стали, конечно же, Иванкин финт и Симонов прорыв…

Братья Михайловы поначалу чувствовали себя обманутыми и проигравшими – но вечер продолжался, они забыли обиду и принялись хвастаться, как обычно.

– А как я его! – выкрикивал Лёшка Михайлов, размахивая дымящейся сигаретой. – А он от меня… А я его!

«Всё, Иванна. Полдвенадцатого. Подъём».

И сразу же поднялся Симон:

– Пока, ребята… Надо.

Прочие засобирались тоже – некоторые даже испуганно, видимо, Пандем перестал с ними миндальничать; Иванка забросила за плечи рюкзак и вышла из замка под звёзды, и сразу же за ней вышел Лёшка Михайлов.

– Я тебя провожу? – полувопрос-полуутверждение.

– Зачем? – искренне удивилась Иванка. – Тебе же в другую сторону. Пандем заругается.

– Не заругается, – тихо сказал Лёшка. – Пошли… А то вдруг ты в канаву упадёшь.

Иванка засмеялась. «Пандем, он дурак?»

«Что ты обижаешь человека? Хочет пройтись перед сном, тебе что, жалко?»

– Ну ладно, – сказала она удивлённо.

Уже дома, в прихожей, она села на тумбочку, чтобы стянуть грязные ботинки – и вдруг замерла, глядя в тёмный потолок.

– Он в меня влюблён, что ли?

«Нет. Ему просто приятно с тобой пройтись».

– А почему?

«Потому что ты здорово придумала эту обманку, с Симоном. Он тебя зауважал».

– А раньше он меня не уважал, что ли?

«Подумай головой. Ему четырнадцать лет, а тебе нет двенадцати. Он считал тебя малявкой».

– Ах во-от ка-ак…

«Ну конечно. Теперь-то он так не считает».

Иванка улыбалась, глядя в потолок, забыв о ботинке и о сырых штанах, которые надо немедленно снять.

– Пандем… А можно я не буду сейчас спать, а порисую немножко? У меня вроде вдохновение прорезалось… А?

«Твоя мама считает, что я тебе потакаю».

– А ты скажи ей, что я уже сплю.

«Знаешь, что бывает с врунами?»

– Что?

«Шутки окончены, Иванна. Марш под душ – и в постель».

* * *

Костя Олененко сидел за низким столиком в ворсистой мягкой комнатке. Всё здесь было ворсистым и мягким: ковёр, занавески, широкая постель; на бархатной скатерти нежно-персикового цвета стояли полные влаги бокалы, и от фигурно разрезанных фруктов поднимался соответствующий моменту аромат.

После появления Пандема Костя не изменял жене почти три года – три долгих мучительных года, полных стыда и сомнений. Всё решилось после встречи с Агатой – той самой, что сидела сейчас напротив, пожёвывала комочек смолы из оранжевого пакета (оранжевый цвет на пачках сигарет и блоках жвачки предупреждал о возможном наркотическом действии) и блаженно щурилась на огонёк ароматической свечи.

Десять лет назад Агата была обыкновенной семнадцатилетней проституткой. Её звали Зойка, и она была уверена, что только тяжёлая жизнь и необходимость кормить себя привели её в это ужасное место – на панель.

Тогда Костя не был с ней знаком. Тогда у него была Мышка, милейшая девочка-студентка, к которой он ездил в общежитие, пока жена думала, что он перегоняет машины, или находится в деловой командировке, или ещё что-то.

Пришёл Пандем, и необходимость зарабатывать на жизнь древнейшим способом отпала. Зойка-Агата поступила в какой-то техникум, но творческая учёба на благо человечества перестала занимать её уже на вторую неделю. Она пыталась стать танцовщицей, певицей, воспитательницей, наездницей, фотографом, модельершей; все занятия скоро надоедали ей, и с неожиданной тоской вспоминались те дни, когда в коротенькой юбчонке и высоких сапогах она стояла на обочине оживлённой трассы, ледяной ветер прохватывал её сквозь колготки-«сеточку» до самого нутра, а впереди была неизвестность: заплатят – не заплатят, изобьют – не изобьют…

Тогда Костя тоже не был с ней знаком. В его жизни наступила унылая «послепандемная» пора – физическая близость с женой была «обязанностью», хотя и «супружеской», а увязаться вслед за лихой длинноногой девочкой на улице на позволял стыд. Костя стеснялся Пандема!

Как может он изменить жене в чужом присутствии? Пусть бесплотном – но оттого не менее явном, вездесущем? И как потом он вернётся домой, станет врать жене, а Пандем в это время будет слушать – и молчать? Его молчание будет, как крышка канализационного люка на плечах, Костины нервы не выдержат, он во всём признается Даше… А Даша…