Палиндром

Ведь всё до банальности просто. Сэр Рейнджер тебя, всё недовольная твоя рожа, приметил, отметил и нарисовал. И при этом не как-нибудь тяп-ляп нарисовал, а вполне себе талантливо и очень похоже это сделал. Что захоти господа Альцгеймер и пан Паника между собой спутаться, – ну понравится им больше то, как сэр Рейнджер изобразил не его любимого, а его оппонента, – то им никак это не удастся, уж слишком хорошо за ними всё подметил сэр Рейнджер. И если, к примеру, конгрессмену Альцгеймеру свойственен беспримерно бесцеремонный взгляд, с которым он не стесняется смотреть и на самого президента, то он и смотрит им на тебя с этого рисунка и заодно на конгрессмена Ролекса, которого он в упор не видит – а вот конгрессмен Ролекс это сейчас отлично видит и это его как-то по особому, по неимоверному бесит.

Ну а если пан Паника всегда выделялся своим припрыгнутым видом (это так просто в двух словах не объяснишь, это надо видеть – а сэр Рейнджер определённо умел видеть и изобразить), то он и будет по особенному, по припрыгнутому выглядеть – стоя на носочках и заглядывая из-за спины Шиллинга в то затаённое, а может и секретное, что Шиллинг скрытно держал в руках. Ну а все эти злокозненные намерения пана Паника, не ушли от внимания, как от пана Паника, так и от всех тут находящихся за столом господ, и главное от Шиллинга, который в один момент покрылся красной краской стыда за столь подловатого пана Паника, сующего свой нос куда не следует. И хорошо, что вице-президент Шиллинг воспитанный на сдержанности человек, отчего наверное, его и выбрали вице-президентом – не всякий выдержит своей второстепенности, на которую тебе ежедневно указывает впереди стоящая спина президента – и он ограничивается краской стыда за пана Паника.

Что, конечно, зря. Ведь если человек не получает заслуженного наказания, то он, почувствовав свою безнаказанность, с ещё большей уверенностью начнёт преступать границы дозволенного. Что тут же случилось с паном Паникой, который вместо того чтобы смиренно потупить свой взор перед великодушием вице-президента, начинает всё это понимать со своей подлой стороны. – Ах, ты тихуша. – Провокационно дерзко посмотрев на Шиллинга, не зная в дерзости предела, начал распоясываться в своих мыслях пан Паника, приподымаясь на своих носочках, чтобы даже не заглянуть за спину нарисованного Шиллинга, а быть выше, чем он есть на самом деле. – И что ты интересно от нас всех скрываешь? – задался вопросом пан Паника, заметив, что руки Шиллинга начали подрагивать.

Шиллинг же решив отвлечь от себя внимание хотя бы пана Паники, чьё пристальное дыхание он прямо-таки ощущал своим затылком, начинает возмущаться. – Да как это всё понимать? Что это за дикость? – в волнении задаётся вопросами Шиллинг. На что получает ответ от Мюллера, который сейчас бы мог и не подключаться к ответам. – Точно не скажу, как называется этого рода изображение, – с серьёзным видом смотря на рисунок, говорит Мюллер, – но вполне возможно, что это дружеский шарж.

Ну а ответ Мюллера в таком искажающем истину виде, что удивительно, вдруг сглаживает возникшие неровности между этими знатоками искусства, на которых сообразно их видению себя в искусстве, так оно повлияло, что им захотелось каким-нибудь тяжёлым предметом стереть с поверхности пола стоящего совсем рядом со степлером пана или конгрессмена. Что в итоге вполне могло произойти, окажись на месте этого рисунка, не от души, а так, спустя рукава выполненная поделка.

– А знаете, – с глубокомысленным видом заявил конгрессмен Альцгеймер, – что ни говори, а некоторые портретные сходства не только имеют здесь место, но есть и свои попадания в точку.

И хотя никто из здесь присутствующих господ и близко не разбирался в художественном искусстве, и не просто так, а по весьма уважительной причине – их чрезвычайная занятость не оставляет им времени на эту часть жизни – всё же они не позволят, чтобы кто-то (никто не будет указывать пальцем на вас, конгрессмен Альцгеймер, а всё потому, что здесь собрались люди воспитанные в отличие от вас) смел им указывать на их несостоятельность в понимании прекрасного.

– Что вы имеете в виду, конгрессмен Альцгеймер? – собрав всю свою волю в кулак, чтобы проявлением волнения не выдать себя неискушённым искусствоведом, с холодком в голосе спросил Альцгеймера Ролекс. Альцгеймер же, обдав Ролекса взглядом сомнения в чём ни бы то ни было насчёт него, а уж говорить о том, что тот разбирается в современном искусстве, даже и речи быть не может, своим ответом не даёт шанса Ролексу на хоть какой-то ответ, кроме как его выпадания в осадок.