– Это ваш слуга?
– Он мой единственный человек родной. Бывший отцов денщик. Прослужил царю двадцать пять лет… а не выслужил, как в сказке, и двадцати пяти реп. После отца только Федотыч мною и занимался. Даже воротнички мне на платья пришивал. Он ведь всё умеет, а на прислугу у нас денег никогда не было. Федотыч меня всему и научил после пансиона. Знаете ведь это наше проклятое женское образование! Кроме глупого французского и «Как вы поклонитесь начальнику мужа при встрече на бульваре?» – ничему не учат! А я, хвала Федотычу, умею и бельё мыть, и шить-штопать, и провизию в лавках покупать, и, не поверите, щи варить! Хороша была бы княгиня, не правда ль?
– Моя маменька была бы восхищена вами. – заверил Николай. – Она всегда говорила, что человек обязан всё уметь делать сам и не унижать других уходом за своей персоной.
– Ваша маменька? – впервые за весь разговор Семчинова обернулась к нему. Вспухшие от слёз глаза взглянули на Николая недоверчиво. – Княгиня Тоневицкая? Она разделяет наши убеждения?
– Более того – я слышал всё это от неё ещё ребёнком.
Ольга глубоко задумалась. Баржа исчезла за излучиной. На мостках чей-то молодой, звонкий голос затянул «Сторона моя сторонушка», и песня далеко разнеслась по речной глади. Тонко звенели комары. Солнце опускалось за башни Страстного монастыря. В воздухе бесшумно чертили касатки. Из ракитника тихонько, жалобно посвистывал зяблик.
– Матушка ведь дворянка… По крайней мере, я это слышу всю жизнь, хотя документов не видела. А отец из простых людей выслужился: сын управляющего графа Шереметева! Зачем он на матушке женился – побей бог, не пойму. Не настолько хороша она была в молодости, как сама уверяет. И всю жизнь – эти вопли, эти жалобы на то, что она по бедности, от отчаяния вышла замуж за хама, за недостойного человека… Это отец-то – недостойный! Лучше человека я не знала! Да вы бы знали, как в полку его любили! У него за двадцать лет службы ни один солдат после шпицрутенов не умер! Потому и в отставку его выжали… другим-то офицерам каково было на это смотреть? И всю жизнь сам учился и меня учил! От матушки-то толку не было никакого, какова она сейчас – такова и всю жизнь была. И ведь я прекрасно понимаю, что всё это – тяжёлое расстройство психики… Но психических больных надобно держать в лечебнице, а не позволять им рожать детей! Вы, Тоневицкий, да и не только вы, надо мной смеётесь, когда я утверждаю, что родительство надо запретить по закону, – а ведь это прописная истина! Ну, скажите, в чём смысл и справедливость того, что никчёмный, глупый, злой и упрямый человек вдруг производит на свет беспомощное существо – и немедленно становится для него самым умным, добрым, всемерно почитаемым? А ребёнок-то растёт! А ребёнок понимает, что ничего хорошего в его родителях нет, что они и людьми-то с натяжкой могут считаться, – и как тогда?! Разве неверно то, что воспитанием детей должны заниматься люди, которые умеют это делать? Боже, боже, как я всегда завидовала приютским детям! И не делайте такого лица, Тоневицкий: я не хуже вас знаю, как они живут! Знаю эту мерзкую еду, знаю колотушки, равнодушие, тяжёлую работу… Но ведь всё это я видела с детских лет в родном доме от матери! Все сироты в мире мечтают о родном очаге, скажете вы. Но о каком? О том, где тебя не любят, еле терпят, поминутно попрекают куском и самой твоей жизнью, и ты – как выгребная яма для родительского свинства? Да будь проклят такой родной очаг! Неужто хуже будет казённое заведение, где дети, по крайней мере, не ждут и не надеются ни на чью любовь?
Голос Ольги сорвался, она умолкла. Николай ждал продолжения, но Семчинова молчала, глядя остановившимися глазами на гаснущую в закатных лучах реку. На мостках допели песню, и в опустевшем воздухе резче застрекотали кузнечики.
– Оля, мне кажется, вы всё же неправы. – Николай, наконец, решил нарушить тяжёлую тишину. – Вам чудовищно не повезло без всякой вашей вины… но ведь есть же, имеются на свете и порядочные люди, и любящие родители…
– В самом деле? – язвительно осведомилась она. – Может быть, вы мне их и назовёте? У меня с этими людьми есть общие знакомые?
– Да хотя бы моя матушка! Она – самый близкий мне человек! И не только мне, но и сестре, и старшему брату. Я вообразить себе не могу, чтобы она оскорбила нас или силой потребовала к себе почтения, или…
– Тоневицкий, но вы же спорите сам с собой. – усмехнувшись, перебила Семчинова. – Насколько я помню, княгиня Тоневицкая вам не родная мать. Вы ведь сами рассказывали, что прежде она была вашей гувернанткой и лишь потом вышла замуж за вашего отца.
– Всё так, но…