Отцовский крест. Жизнь священника и его семьи в воспоминаниях дочерей. 1908–1931

Особенно часто, как бы упорно, ошибался он перед чтением Евангелия в словах: «Благослови, преосвященнейший владыко!» В этом месте муза Федора Трофимовича считала нужным добавлять слово «святый», и епископ Павел, услышав добавление, страдальчески морщился. Обычно он умел «не замечать» ошибок во время богослужения и, если считал нужным сказать что-то по поводу их, говорил после окончания службы, но это слово волновало его больше других. Там, где полагалось произносить «святый владыко», приходилось принимать этот эпитет, а лишний раз добавлять его – совсем другое дело. Об этом говорил Федору Трофимовичу и сам владыка, и Костя, и другие, а когда дело доходило до этих слов, диакон снова начинал колебаться. Стоя перед открытыми Царскими вратами у аналоя и уже прикоснувшись лбом к поставленному на аналой Евангелию, он слегка поворачивал лицо вправо, к старшему иподиакону, и шепотом спрашивал:

– Говоришь, не нужно здесь «святый»?

– Не нужно, не нужно, отец диакон, просто «преосвященнейший владыко».

– А как же там написано: «Помяни нас, владыко сбитый»?

– Так это в начале литургии, а здесь не положено.

И все-таки, несмотря на все предупреждения и разъяснения вне службы и во время ее, Федор Трофимович частенько ошибался, и его муза вновь проталкивала на свет роковое слово.

С течением времени Костя приспособился в самый крайний, критический момент подсказывать ему кратко «святый не надо». Иногда это помогало, а иногда Медведев все-таки провозглашал: «Благослови, преосвященнейший свитый владыко!» А потом оправдывался: «Тут же есть „святый“. Вот, смотри: „Свитый Иоанн Богослов“».

Наступал какой-нибудь большой праздник. Всем, прежде всего самому Федору Трофимовичу, так хотелось, чтобы все шло «благообразно и по чину». С особой важностью выступал он, собираясь говорить многолетие, а Костя опять подсказывал: «Отец диакон, „благоденственное и мирное“…» Но даже при этих предосторожностях случалось, что, отмахнувшись от надоевшего подсказчика, диакон провозглашал: «Благоденственное и всемирное житие!..»

После службы на него наседали с упреками, а он бубнил обиженно и убежденно: «Ведь всемирное-то больше!»

Он мог заняться чем-нибудь в алтаре как раз в то время, когда ему нужно было говорить ектению. Стоило тогда окликнуть его: «Отец диакон, малая ектения» – он обязательно запутывался. Костя выходил из положения проще: «Отец диакон, паки и паки…» И Медведев, подхватив первые слова, величественно выплывал на амвон.

Хуже всего получилось однажды, уже в самом конце его служения. «Воскресенских орлов», как звали епископа Павла с обоими протоиереями, уже не было в городе, а матушка Моченева собиралась уезжать к сыну. Перед отъездом она заказала молебен о путешествующих, и Федор Трофимович старался изо всех сил. Но и тут «муза подвела». Вместо прокимна: «Скажи мне, Господи, путь, в онь же пойду», он вдруг хватил: «Скажи мне, Господи, кончину мою!»

На матушку, которая была расстроена, это произвело тяжелое впечатление. Она сочла это чуть ли не предзнаменованием своей близкой смерти и очень плакала.

Хотя Новый собор считался кафедральным, епископ Павел не хотел никого обидеть и служил по очереди в Старом и Новом, отдавая последнему преимущества только в дни великих праздников – Рождества, Крещения, Пасхи со Страстной неделей. Его «позвонки», конечно, везде были с ним.

Благодаря такому порядку, Костя близко познакомился со старособорным духовенством, особенно с отцом Василием Парадоксовым. Старик, известный своими чудачествами половине уезда, и тут не оставлял своей привычки шутить. Однажды после службы, когда Костя и второй иподиакон Ваня Селихов подошли к нему прощаться, он протянул Косте копейку: «Это вам с Ваней на двоих».

– А сколько сдачи, отец Василий? – невинным голоском осведомился Костя.

– Ишь ты… какой шустрый… – проговорил отец Василий, вскинув на молодого человека свои быстрые глазки.

Между стариком и юношей что ни дальше, то крепче росла взаимная симпатия, но один раз Костя с Ваней допекли-таки его.

Всем было известно, что отец Василий не признает никаких наград и, имея митру, не надевает за службой даже скуфьи. А обоим юношам очень хотелось увидеть его в полном параде. Они воспользовались одной подробностью пугачевской архиерейской службы.

Не имея диаконского сана, они, хотя и служили за иподиаконов, но до престола не касались, а когда нужно было взять оттуда или положить туда что-то, например архиерейскую митру, обращались к помощи ближайшего священника. И вот однажды, после чтения Евангелия, когда все священники надели положенные им по сану головные уборы, Костя подал стоящему с открытой головой отцу Василию митру Отец Василий, не сообразив, взял, хотел передать епископу, но, увидев, что тот уже в митре, с удивлением взглянул на юношу.

– Это вам, отец Василий, наденьте! – сказал Костя.

– Дурак! – вспыхнул отец Василий. Он так рассердился, что Костя испугался, как бы он сгоряча не бросил митру. Нет, старый протоиерей овладел собой и поставил митру на престол, но с Костей потом долго не разговаривал.