Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Может показаться, что я пытаюсь ретроспективно очернить, но не только у меня были схожие чувства. Двадцать четвертого февраля две тысячи седьмого года мы с «Оцепеневшими» участвовали в вечере Мамлеева: мы играли дроун-метал, а Юрий Витальевич читал лекцию. Я спрашивал у слушателей об их впечатлениях. Оказалось, что вообще никто не ссал кипятком от услышанного — а Мамлеев часа полтора старался, если не больше. Он тогда отчасти играл роль почетного гостя, но никто от его присутствия не был в восторге. Его сакрализировали, как будто не особо вчитываясь, ну а если вчитываясь, то разве что в «Шатунов». Юрий Витальевич стал мумией, которую переносили с места на место, чтобы он рассказывал одно и то же, а потом бы его несли дальше. В сравнении с Дуговым или Головиным он был невыносимо скучным. Но меня все же прикалывал контраст между тем, что он говорил, и тем, как он выглядел. Повторюсь, мне нравилось представлять, что передо мной сидит маньяк Чикатило и изрекает совершенно беззубую кашу. Самого Мамлеева не осталось, зато осталось слово «мамлеевщина», которое четко маркирует некоторые вещи в российской действительности. Наблюдая некоторых субъектов, ты невольно говоришь: «Да, вот это мамлеевский персонаж, вот это вторжение иного». Вот это универсальное вторжение иного у нас постоянно сталкивается с колоритом сюсюканья и советскости…

Шаргунов пальцем постучал по стеклу командирских часов, намекая, что время выступления если не вышло, то уже близко к своему завершению. От этого обыденного жеста меня охватил неолитический ужас перед тем, что бытие раздроблено на последовательно сменяющиеся отрезки времени разной длины. Хоть мистики, среди которых был Мамлеев, утешают всех, заявляя обратное, достаточно посидеть немного в очереди на болезненную медицинскую процедуру, чтобы ощутить зыбкое приближение конца всего, итога всего. Я бы назвал это кошмаром пограничного контроля.

— И совсем забыл рассказать о том, чем для меня являются «Шатуны», — заявил Напреенко, вопреки требованиям старшего церемониймейстера Шаргунова. — У некоторых моих близких от этой книги возникало ощущение безграничной свободы. Но если там и есть какая-то свобода, то это свобода насилия, убийств и других извращенных нечеловеческих поступков. Мамлеев заметил особую разновидность насилия — безучастную и безэмоциональную. Это насилие является единственным медиатором между субъектом и миром, интерфейсом, через который он пытается жить. Звучит это очень современно: подобное насилие в России со времен «Шатунов» никуда не делось, а лишь обострилось — это насилие, вызванное максимальной отчужденностью, отдаленностью от близкого, дистанцированностью от реальности… — Голос его задрожал. — Простите… я не хотел срать на Мамлеева.

— Может, вам охрану предоставить? — спросил Сергей Шаргунов.

— А? — не понял Напреенко.

— Ладно, — расстроился Шаргунов тем, что его шутку не поняли, — спасибо за интересное, хоть и неоднозначное, выступление.

Постояльцы и гости Дома Ростовых запищали и зашипели на крысино-кошачий манер. Одна из женщин завопила о том, что больше не намерена существовать в этом мире, после чего задрала красную кофту и принялась ожесточенно царапать ногтями рыхлый серый живот, пытаясь добраться до внутренностей. Сосед ее, по виду — чей-то чужой супруг, поинтересовался, не нужна ли даме помощь, и даже извлек из чемодана кухонный нож, однако получил тактичный отказ.

Человек-изнанка заторопился к выходу, но опять как-то наоборот, будто покидал православный храм и не мог повернуться спиной к русскому иконостасу. В церквях же он вел себя полностью иначе, никогда не заглядывая в святые лики. Выйти ему не удалось, на его пути возник тощий алкоголик, одетый в кое-какие вязаные тряпки.

— Молодой человек, — вцепился он в жертву. — А вы не думаете, что там, — он поднял палец к потолку, — вам за это ой как воздастся?

— За что «за это»? — с вызовом возразил Иван Напреенко.

— А вот за это. — Пьяница бесцеремонно схватил собеседника за руку, вывернув ее и принявшись рассматривать татуировки, которыми была покрыта напреенковская кожа.

— Нет, не думаю, что за это мне что-то где-то воздастся, — со злостью и напором сообщил Иван, давая понять, что следующей его репликой будет удар по морде.

— Напрасно вы так считаете, — прошипел тощий выродковатый мужчина, но ретировался.

После некоторой паузы распорядители юбилея решили продолжить. Данила Дубшин объявил, что сейчас выступит особый гость, специально приехавший в Москву из далекого Качканара, чтобы почтить память любимого писателя и мыслителя. Согласно конферансье, зовут его Марк Григорьев, по формальной профессии он журналист, специализирующийся на не столь отдаленной истории России.