Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Простите, — согласился тот, кому бы так подошла фамилия Наоборотов.

Гадючные люди сделали вид, что притихли. На получеловеческих лицах застыла маска, в которой смешались ожидание подвоха и уверенность в своей грядущей правоте. Ни того, ни другого, впрочем, не должно было произойти.

— Мамлеев у них считался главным русским писателем всех времен, — перестал выражаться Иван Напреенко. — В этом круге я однажды познакомился с одной, скажем так, телом изобильной бабой, которая при этом предпочитала демоническую обтягивающую одежду. Мне ее представили как дочь Юлия Мамлеева…

— Юрия! — заорала какая-то женщина, похожая на глаз, вынутый из глазницы.

— Духовную дочь Юрия Мамлеева, — поправился Напреенко. — В этом всем я увидел культ, стоящий за текстом, который при этом совсем не обязательно читать. Тем не менее я прочитал «Шатунов», они меня реально напугали. Этот текст сросся со мной не самым очевидным образом. От него у меня остались теплые чувства, связанные с осенью, Подмосковьем, электричками, мистической сыростью… А потом в начале нулевых вышла «Россия Вечная», и она поразила меня своей даже не тягомотностью, а бессодержательностью.

Шаргунов прыснул. Сибирцев нахохлился. Решетов опять засмеялся в свою бороду, чтобы укрыться от охвативших его чувств, больше напоминающих равнодушие. Последний церемониймейстер сделал то же самое, но усилиями улыбки, чуть вздыбившейся над винно-кумачовым воротом его рубашки. А человек у микрофона все выворачивался и выворачивался с изнанки на другую изнанку:

— Все, что я думал о России, никак не пересекалось с этой пресной мутной жижей, которая была разлита по страницам. Мне показалось, что это пишет шамкающий мякишем челюстей старик, который несет какую-то благоглупость. Мамлеев для меня превратился в сакрального старца, которого нужно за что-то уважать. К тому времени про него уже стал писать журнал «Афиша» — для меня это был довольно двусмысленный акт выведения сакрального из подполья в консюмеристский мир… Ну хуй знает…

Сибирцев очень недовольно воспрял на стуле, подвигал плечами, но заметил, что на этот раз многие согласны с говорящим, даже более согласны, чем с холодной тьмой его непроницаемых очков. Распорядители торжества улыбались и кивали, прикрыв тонкие или отсутствующие рты на своих лицах. Это приободрило Напреенко, он принялся говорить непрерывнее:

— Несмотря на всю свою антисоветчину, Мамлеев был абсолютно советский персонаж в нафталиновом пиджаке с чемоданчиком. С одной стороны, у этого облика есть элемент чикатилистости, советского демонизма; с другой стороны, Мамлеев — это человеческая моль, в которой мало что есть, а от постоянного повторения им слова «метафизический» не возникает никакой метафизики. Безусловно, у него есть мощные и довольно жуткие тексты, классные на уровне языка — специфически прихрамывающего, неумелого. Я был однажды у Юрия Витальевича в гостях и помню, как неудобно было сидеть на низком диванчике за столом, к которому еще нужно было пробраться. И это ощущение пробирания было суперсоветское, во всем этом была какая-то чинность, удивительно надутая важность момента, которую совместными усилиями задавали все присутствующие. Из этого общения я ничего не вынес, Мамлеев не произнес ничего хоть сколько-нибудь содержательного. Произносились какие-то речи о метафизическом и вечном, но они не вызвали ничего, кроме ощущения поедания пыли и забитости носоглотки, которая остается после этого. Когда он говорил, это было какое-то пересыпание праха из ладошки в ладошку…

К моему удивлению, в зале все притихли, выслушивая, как святого для них человека обвиняют в самой советской грязи. Всем телом, руками, ногами и животом я почувствовал тепло, производимое особым наслаждением, которое они испытывали от риторики запредельного мазохизма, отличного от обыденного тем, что он проникал в самые разные слои бытия — оскверняя кумира в том районе пространства и времени, когда они сами были совсем иными, нежели сейчас. Кто-то даже объявил, что готов испытать оргазм, не дождавшись обещанного выступления артиста Елизарова. Изнаночный садист, похоже, заметил это и тоже пришел в некоторое возбуждение.