Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Только я хотел ненавязчиво убедить Романа если не вспомнить, то хотя бы сочинить выпавшую строчку, как задребезжал, будто студентик Мамлеева, телефон.

— Да, Мария Александровна, — залопотал я, подражая ее манере телефонной беседы. — Здравствуйте. А мы тут Юрия Витальевича обсуждаем, да.

Через час или полтора мы с Михайловым собрались расставаться. Мы шли по Тверской в сторону метро и проходили уже поворот на Малый Гнездниковский (кто хорошо помнит топонимику российской столицы, понимает: я намекаю на то, что до метро оставалось два-три шага, не более), когда Роман вдруг сказал:

— А зачем ты с официозом всем этим общаешься? Что они тебе про Мамлеева нового скажут? Давай я тебя с друзьями его лучше познакомлю. Ты Сашу Грушицына знаешь?

Сказал он это с таким выражением, будто я действительно мог знать Александра Степановича Грушицына, профессора прикладной математики.

— Давай я ему напишу, расскажу про тебя, — сказал Роман, — а вы с ним сами там договоритесь, он много интересного про Мамлеева знает.

— А откуда? — поднял я брови, одновременно поджав губу.

— Он старовер, — ответил Роман, и мы с ним исчезли друг для друга: он — в метро, я — в другую сторону.

«Старовер, значит», — подумал я, силясь понять, почему это должно мне о чем-то говорить. Да, Мамлеев не без гордости писал, что семья его происходила из купцов-староверов, а в «России Вечной» разговор о сектах Юрий Витальевич начал с того, что «болезненной темы старообрядчества» он касаться не будет. Самый же видный его ученик Алексей Дугов исповедует и распространяет единоверие — форму старообрядчества, сторонники которой приветствуют обратное сближение с РПЦ. Вот, собственно, и все, что я на тот момент знал о связях Мамлеева со староверами, представление о которых у русского обывателя, как правило, сводится к стандартному набору стереотипов: выбрасывают кружку, из которой попил чужак, не ругаются матом, успешны в торговле.

Тут раздался еще один звонок от Марии Александровны, что-то вспомнившей.

— Вот что я вспомнила, — сказала Мария Александровна. — Вы Диму Канаева знаете? Запишите обязательно номер Димы Канаева, я вам сейчас продиктую. Это старообрядец, он Юрочку все время в больнице навещал.

От второго такого совпадения подряд мне стало неуютно — как будто большая ледяная капля упала с крыши на затылок.

Тут надо прояснить один момент. Параноидальное мышление, свойственное персонажам Мамлеева, может быть очень заразным. Валя из «Московского гамбита», бесконечно перепрятывающий свои рукописи, — самый безобидный из мамлеевских параноиков. Ипохондрия Достоевского в прозе Юрия Витальевича расплескалась по несчетному множеству героев, вечно подозревающих, что у них рак, либо сходящих с ума от мнимого приближения беспричинной, но скорой смерти. Это непрерывное ожидание какого-то подвоха от вселенной, помноженное на традиционную русскую любовь ко всему жуткому, образует один из самых толстых нервов всего мамлеевского творчества. Неудивительно, что именно куротруп стал символом, квинтэссенцией мамлеевщины — безусловно, это самый бредовый и в то же время самый достоверный монстр, порожденный Юрием Витальевичем.

Неудивительно, что периодически эта параноидальность овладевала и моим умом, тронутым южинским наследием. Подобно героям Лавкрафта, проводившим слишком много времени за нечестивым «Некрономиконом», я стал замечать вторжение в этот мир каких-то сущностей и явлений, неподвластных здравому рассудку. Чувство это не из приятных. Так, я заметил, что стоило мне написать в своих тетрадях что-нибудь нелицеприятное про Мамлеева, как тут же звонила Мария Александровна и опровергала мои суждения, знать о которых она могла бы лишь в том случае, если бы стояла за моим плечом, пока я пишу. О сопровождавших эти совпадения штампах из классических фильмов ужасов вроде удара молнии посреди ясного неба я и вовсе промолчу.

В таких ситуациях главное — помнить то, чему учит нас христианская вера: все, что несовершенный человеческий разум принимает за паранормальные явления, суть проделки чертей, не имеющие никакого отношения к зримому Творению Божьему.

В таких раздумьях я дошел до своего дома и, чтобы поскорее прогнать бесовский морок, позвонил этому самому Диме Канаеву, предвкушая тяжелый разговор со смурным бородатым купцом.

— Да, здравствуйте, — услышал я неожиданно мягкий, даже певучий голос. — Мне Мария про вас рассказывала.

Не могу сказать, что от доброжелательности моего собеседника мне стало хоть немного спокойнее, но я все же попытался сосредоточенно слушать. Оказалось, что он не ждал от меня вопросов, которые я наспех подготовил, ему интереснее было мое мнение касательно одной проблемы из области мамлееведения.

— Вы ведь читали «Воспоминания»? — спросил невидимый Канаев.

— Да, конечно.

— А помните фотографию на обложке?

Я очень хорошо помнил фотографию на обложке и потому ответил: «Да, конечно. Замечательная фотография».

— Как думаете, какую эмоцию выражает лицо Мамлеева на этой фотографии?