Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

В общем-то, все рассказы, вошедшие в «Черное зеркало», представляют собой повторение пройденного: Мамлеев в этой книге суммирует знания, полученные и переданные им читателю за почти полвека, посвященных сочинительству. И все же благодаря этому сборнику и последовавшему за ним «Бунту луны» (2000) Мамлееву и его издателям удалось провернуть наизабавнейший трюк: не написав почти ничего стоящего в 1990-е годы, он умудрился стать одним из ведущих авторов этого десятилетия, пусть и оказавшись в одном ряду с создателями того, что у нас называли совершенно идиотским словом «чернуха». Это как будто подтвердило его мистические представления о времени как иллюзии, благодаря которой существует наш мир, но которая не должна сбивать нас с толку своим «прошлым», «будущим» и сопутствующими фикциями.

В завершение этой главы хотелось бы рассказать об одном вкладе Мамлеева в российскую культуру 1990-х, о котором он сам вряд ли знал. В ночь со 2 на 3 июня 1995 года в морг московской Городской клинической больницы № 50 пробралась группа молодых людей, называвших себя «Сектой абсолютной любви». Там они провели перформанс «Люби меня насмерть» с такой вот экспликацией:

«Сектанты» закрываются на всю ночь в морге клинической больницы, делают там фото- и видеосессию, пьют водку с дежурным санитаром, танцуют с мертвецами под музыку «И эта свадьба, свадьба пела и плясала». Смысл действа — оптимистический, мы считали, что каждый человек после посещения подобного заведения изнутри и увидев все своими глазами наполняется дополнительной жизненной энергией. Акция навеяна произведениями Юрия Мамлеева и является рефлексией на «черные» клише в кино, литературе и изобразительном искусстве[391].

Из фотографий, вошедших в документацию перформанса, мне нравится одна: на ней художник Олег Мавроматти стоит в иронично-победной позе над трупом то ли старика, то ли старухи. Косматая седая голова трупа поразительно напоминает одну из голов на классическом снимке Джоэла-Питера Уиткина «Поцелуй» (1982). Выглядит все это и впрямь жизнеутверждающе. Полагаю, если бы акцию проводили не оптимисты из «Секты абсолютной любви», а какая-нибудь арт-злыдота, и содержание, и исполнение ее были бы совсем другими. Кто-нибудь наверняка занялся бы расчленением и умыкнул бы хоть одну конечность — скорее всего, руку. Ее бы злыдота подарила встречному ребенку или даже подкупила бы какого-нибудь церковного сторожа, чтобы спрятать мертвую руку где-нибудь среди икон, а ничего не ведающие прихожане потом отбивали бы ей поклоны. Возможно, при удачном стечении обстоятельств, окажись, например, настоятель храма тоже злыдотой, он бы не стал вызывать милицию, а крестил бы эту руку во имя Отца, Сына и Святого Духа, дал бы ей имя по святцам и взял бы ее себе в попадьи, а прихожане звали бы ее почтительно — матушка.

* * *

«Тот, кто никогда не рождался, предвечный хаос, повелитель шатунов» Юрий Мамлеев скучал на своем вечере в музее Маяковского — поэта, чье раннее творчество он ставил в один ряд с Хлебниковым и Цветаевой. Только что бездомного вида художник Александр Элмар показал оккультный танец, превратившись из человека в паранормального коня, теперь настала очередь молодого философа Дугова воздавать почести тому, ради которого на Лубянку съехались всевозможные интеллектуалы: сосредоточенные очкарики, лысые как коленка борцы с психотронным оружием, вихрастые реакционеры и коротко стриженные революционеры, Лариса Пятницкая со своим Юрасиком, члены Союза художников Москвы и их безнадежно молодые любовницы, студент Литературного института Данила Давыдов, несколько суровых староверов и просто случайные бездельники, которые ходят по всем литературным вечерам, надеясь встретить Евгения Рейна.

Дугов, неотличимый от молодого Мамлеева — весь как будто нарочно оплывший, с гладко бритым мякишем овальных щек, — взял серебристый микрофон:

— Юрия Витальевича вы все прекрасно знаете, это величайший современный русский писатель. Это все равно что представлять Достоевского. Ну, вот Федор Михайлович Достоевский, а вот Юрий Витальевич Мамлеев, наш гений…