Отец и сын

«Мин херц Александр Данилыч! Сообщаем вам, что путешествие наше идет своим чередом и покуда благополучно, то есть с каждым днем ближе к батюшке, как и должно быть, подбираемся. Во деньгах нужды не имеем, за что, слава Богу и Вам благодарны до скончания дней наших. Нужда в другом. Ивашка, Федоров сын, коего впервой с собой взял для прислужения, дело лакейское правит плоше плохого, а брить наследника престола так и вовсе боится. По причине таковой оный наследник оброс зело щетиною и многажды пожалел уже, поелику бабу послушал, и оставил дома старого лакея своего Большого Ивана. Как бы я рад был, кабы вы, мин херц, явили милость вашу ко мне и отправили бы моего старого Иванушку вослед за нами вдогонку – с пачпортом и подорожною. Сей Большой Иван человек исправный, в пути задержки не даст и при скорой езде и кратких станциях смог бы нас нагнать вскорости – может даже в Данциге, где я полагаю несколько времени передохнуть и решить, наконец, как мы дальше двинимся: посуху или решуся проплыть морем, хотя качку переношу с трудом и мучаюсь от морской болячки изрядно.

Засим – остаюсь во безмерном к вам, господин Меншиков, уважении, Алексей Романов.

Письмо было запечатано и передано Кикину.

Все?

Хотя нет еще. Перед тем, как расстаться, то есть – до того как Кикин открыл дверцу кареты для того, чтобы ступить на землю, он подал Алексею Петровичу в руки небольшой кожаный футлярчик, рода цилиндра, очень похожий на школьный пенал – массовую принадлежность ученических портфелей и ранцев более поздних времен, только, наверное, чуть поболее.

Футляр этот Кикин, умело показав торжественную мину, помог царевичу открыть, и тогда на свет явилась бумага – так называемая «имперская подорожная» на имя царского подданного подполковника Иосифа Коханского, которая давала право ему и наличным с ним людям «беспрепятственно передвигаться по землям Империи по всем надобностям».

Алексей Петрович весьма внимательно прочел и осмотрел бумагу и даже улыбнулся, довольный. Но быстро, прилично моменту, посерьезнел: надо было прощаться. Сначала он хотел подать Кикину на прощание руку. Но посчитав, что этого мало – обнял – а обнявши, совершенно ясно понял, что – вот, теперь у же точно – все.

6

Кикин захлопнул дверцу кареты. В сером, вязком тумане, в котором вчера бесследно исчезла тетушка Марья, сегодня исчез и Кикин: был только что и пропал.

И теперь, Вы господин э…Каханский все должны делать сами: и думать и приказывать, и денежки добывать… хотя теперь уже будет, вероятно, намного легче.

Почему?

Скоро начнутся земли Империи. Значит, цесарцы станут его наверняка охранять. Так что от чужих опасностей можно не ожидать. Свои куда опаснее. Кикин, вон, говорит, что батюшка по слову Долгорукова готов сына усталостью заморить – чтобы сам издох. Какой из Долгоруких? Кикин кивает на Василия Лукича… Пожалуй… Василий Владимирович свой. Хотя и он нынче вместе с отцом в Копенгагене. И кто знает, что ему в голову взбредет, когда царь рядом и требует радения о государственных делах подлинного. И не захочешь, так скажешь. Но, скорее всего, нет, не он. Скорее другой – Василий Лукич. Этот помоложе. И резидент в Дании. Этот вполне может подсказать – как меня извести, чтобы никто и нечего не удумал. Но читателю наверное. интересно, что полагает по этому поводу автор? Так вот; автор тоже склоняется ко второй фигуре, к Василию Лукичу. Хотя у обоих жизни изобиловали взлетами и падениями, но если первый (Василий Владимирович) умер в 1746 году, будучи в полной милости у императрицы Елизаветы Петровны, то второй (Василий Лукич) в конце концов в 1739 году был обезглавлен за активное участие в изготовлении подложного завещания Петра II. Но всех этих подробностей царевич Алексей Петрович, понятное дело, знать не мог.

7

Лошадь у Кикина – густо-гнедой Боярин, была очень хорошая, высокая, английская, офицерская верховая, которой не было и пяти лет. Наверное, о такой Редъярд Киплинг писал: «Словно колокол, рот, ад в груди его бьет, крепче виселиц шея его».

Кикин Киплинга не знал. Киплинг тогда еще даже не родился. Но Кикину было отлично известно, что английская строевая верховая лошадь под не тяжелым седаком может дать среднюю скорость движения значительно большую, чем даже самые резвые арабы.

Сев на своего Боярина в Либаве, он был в Санкт-Петербурге на третий день и без всякого страха явился к Меншикову.

Будучи один на один, они, Кикин и Меншиков, вели себя по приятельски, потому что начинали денщиками у Петра примерно в одно время.

– А, тезка! Хорошо, что зашел, сейчас водку будем пить! – весело вскричал Меншиков завидев Кикина.

– Не до водки мне, Данилыч. Письмо у меня к тебе имеется от царского сына.

– От кого, от Лехи? А ты, значит, доставщик?

– Доставщик. В Либаве увиделись.

– Ну и как он?

– Как, как… Никак!

– А что так-то?

– Устал, говорит, сильно. Кричит. Ногами топает. Гневается. Все не по его. И бреют-де, не так, и стригут не так, и кормят не так…

– Давай письмо то. – Меншиков подошел к окну, где было светлее, внимательно прочитал Алексеево послание. Спросил Кикина:

– О чем письмо – знаешь?

– Знаю.