Отчий дом

За окном рассеивает ночную темень седая снежная метель. Снег… Снова, уже второй раз за эту неделю, как только он отправляется в дальнюю дорогу, сыплет снег… «Гей, сипле сніг… Невпинно сипле сніг, і біла ніч приходить… За мною сто завіяних доріг, а віддаль тугу родить…»[11] И проступает из седой темени, помигивает желтоватым светом одинокое окно. Тихая, глухая полночь. Темное, уснувшее, засыпанное снегами, будто завороженное, глухое, гоголевское село. В восемнадцати километрах от железной дороги и от райцентра Скального. На окраине села, на голом холме, посреди площади школа. Внизу, у подножья крутого косогора, промерзший, видимо, до самого дна, небольшой пруд, над ним промерзшие до самой сердцевины вербы, а за ними в холодных тускловато-серых сумерках пустота безбрежной степи. В полночной темноте теплится желтоватый свет в школьном окне. На десятки километров вокруг глушь, безлюдье заснеженных степей… «Гей, сипле сніг…» Сыплет не в первый и не второй раз в его жизни. Как и там, тогда… Стоп! Ведь где-то здесь, впереди Скальное. Сегодня поздно вечером или ночью международный экспресс промчится мимо этой станции, может, не так уж и поздно. И, может, даже остановится на несколько минут. Тогда он тоже ехал этой дорогой и тоже в январе. Было это… было это ровно сорок два года назад. И кажется, было ему тогда без двух месяцев восемнадцать. Он сошел в Скальном с поезда ночью. Со станции промерзший до печенки, в вытертом, стареньком пальтишке шел пешком километра три до городка. Долго потом искал здание райнаробраза. Нашел, долго стучал обмерзшими ботинками в дверь, пока не разбудил сторожа. И… знакомый терпкий холодок обжег ему грудь! Снова дохнуло чем-то неуловимым, что всегда в его жизни сопутствовало минутам наивысшего душевного подъема, минутам, которые, наверное, и являются редкими минутами человеческого счастья. И, чувствуя, как все более властно охватывает его тревожное чувство, вспоминая все выразительнее и отчетливее, как впервые ехал этой же дорогой в Скальное, с нарастающим душевным смятением признается себе: нет, напрасно все же не везде, куда тянуло, побывал он, не все милые сердцу уголки посетил, не со всеми повстречался, быть может, в последний раз, чтобы — как знать! — может, уже и навсегда проститься!.. Стоял в пустом, ярко освещенном коридорчике полупустого вагона и перебирал в памяти, восстанавливал необычные душевные взлеты или глубокие душевные потрясения — все равно! — которые он испытывал пусть и не часто в жизни и которые не забывались, оставили по себе глубокий след на всю жизнь! Минуты, о которых можно было бы сказать, что в эту минуту или в этот час меня посетило счастье.

И первым, какой он запомнил, был праздник, который длился не один день, — праздник первой книги, той составленной Вахтеровым книги для чтения, которую мама принесла ему с базара. Все остальные свои «звездные минуты» он помнит четко, ясно, и каждый раз, когда вспоминает их, давнишние ощущения душевного подъема снова возвращаются к нему, возрождаются заново со всей свежестью и остротой.

Потом была та единственная минута, когда он, идя за плугом по свежей борозде росным майским утром и про себя повторяя какое-то трудное правило из французской грамматики, как велосипедист, который в одну счастливую минуту понял, ощутил, что уже больше не упадет, что держится в седле, что поедет, Андрей вдруг почувствовал, понял, что вот он, батрак и сирота, может! Может и уже умеет овладевать, обязательно овладеет до конца этим чужим, возможно, вовсе не нужным ему французским языком! Это было великое прозрение. У парнишки от этого по-настоящему перехватило дыхание, а росное майское поле, залитое розовыми лучами утреннего солнца, показалось какой-то незнакомой, сказочной, изумрудно-брильянтовой, зачарованной страной…

Такое же ощущение испытал и в ту ночь, когда он, мальчишка, впервые в жизни закончил читать поэму Тараса Шевченко «Гайдамаки» и, сидя возле теплой печки в сумерках холодной хаты, при каганце, плакал, как малое дитя, от восторга, сожаления и растроганности…

И еще тогда, когда он впервые после тяжелой болезни, разочарования и отчаяния, сидя в большом читальном зале в Москве, понял, поверил в себя, поверил, что и на этот раз победа будет за ним, что не боги горшки обжигают, что не так уж и страшны китайские иероглифы, китайская грамота и что он одолеет, обязательно одолеет и их! «Ого-го-го!» — вдруг захотелось победно крикнуть, как в лесу или в чистом поле! И Андрей с большим трудом удержался, чтобы действительно не крикнуть в зале научной библиотеки, переполненном сосредоточенными, строгими и озабоченными своими науками читателями свое: «Ого-го-го!..»