Отчий дом

И вдруг неожиданно для самого себя остро-остро заныли в груди Андрея уже, казалось бы, зажившие душевные раны. Как-то так горестно сжалось сердце, и печаль, и вместе с тем и сладко-щемящее настроение, чем-то, наверное, похожее на пушкинскую светлую печаль, охватило закаленного дипломата. Воистину «с печалью радость обнялась», подумал он снова старыми, известными стихами, грустновато улыбнувшись и этим своим чувствам, и своим далеким-далеким, окутанным дымкой времени и дымкой дали и от этого ставшим еще более милыми и более грустными воспоминаниям. И вот именно он, этот рассказ, стал последней каплей, которая положила конец колебаниям. «Додому, додому, до отчого дому…» Ехать, теперь уже окончательно, раз и навсегда, без колебаний ехать! Еще раз навестить родные, давно не виденные места, ехать, несмотря ни на что. Даже несмотря на то, что там уже, наверное, не осталось никого не только из родных, но даже и знакомых, что он там уже просто никого и ничего не узнает. Точно так же, как, наверное, не узнает никто и его самого… Да и кто там остался из тех, кто его знал и помнил! Одни, подобно ему, разлетелись кто куда, других забрала война, третьих — болезни… Но все равно! Ехать, обязательно ехать! Было в этом рассказе что-то такое, что словно бы задевало его лично, касалось именно его молодости, хотя он и не осознавал этого до конца… Что-то связанное прежде всего с Петриковкой… Хотя… Ну, что бы он мог найти в этой Петриковке?! Да, одни лишь призраки… И все же: ехать… И конечно же не в Петриковку. Ехать в родную Терногородку. Что же касается Петриковки, ее давно бы уже пора выбросить из головы и вырвать из сердца. Однако, хотя он не признавался в этом даже самому себе, Петриковка так и не забылась, не переболела. Запахло сейчас именно петриковскими чебрецами…

Андрей Семенович пружинисто встал на ноги, резко швырнул в самый дальний угол комнаты, на широкий подоконник за тахтой, журнал в зеленовато-коричневой жесткой обложке. Ехать! Обязательно и во что бы то ни стало! Пока еще есть такая — как знать, быть может, единственная, последняя — возможность!

Из Москвы он выехал за неделю до Нового года, написав или, вернее, ответив на письмо знакомому лишь по письмам секретарю Терногородского райкома партии. Больше там, в родном краю, он ни с кем уже не поддерживал связи, хотя о нем, Андрее Семеновиче Лысогоре, если судить по письму секретаря, знали там очень хорошо, приглашали на родину и «ждали с радостью и нетерпением». Кто именно были те, кто ждал его «с нетерпением», секретарь не писал, а он сам, разумеется, не знал и, чтобы сделать для себя больше приятных сюрпризов, не пытался и догадываться.

В дорогу собирался сам, почти незаметно для родных как-то словно бы даже украдкой. Сложил в небольшой чемодан лишь самое необходимое, добавил, подумав, несколько своих книг на всякий случай, одежду подобрал самую обычную, чтобы и в дороге, и там, дома, не бросаться в глаза людям ничем таким «заграничным», и ехать решил без спутников, чтобы встретиться со своим прошлым, с родным краем, с глазу на глаз, чтобы ничего никому там не объяснять, ни с кем не делить свои — кто знает, какие они там будут, — чувства и настроения. Попросил, чтобы даже и на вокзал его никто не провожал. Чемоданчик у него легкий, нырнет в метро и подъедет к Киевскому вокзалу как раз за десять минут до отправления поезда. А они, родные, пускай не беспокоятся, с места он попытается позвонить им. И возвратиться постарается тоже своевременно, до Нового или прямо на Новый год.

Когда уже совсем собрался и защелкнул чемодан, дверь в кабинет вдруг широко, с треском раскрылась.

— Де-е-ед! — ворвался в комнату с победным, радостным писком белый пушистый шарик. — Де-е-ед! Ты куда?..

Он поймал этот пушистый, в белой шубке и белой шапочке, шарик с ходу, подбросил вверх, прижал к груди. И лишь после этого кивнул головой старшей дочери, которая, оказывается, зашла к родителям с четырехлетней внучкой Катериной, наверное самой большой теперь его, дедовой, любовью.

— Дед! Ты куда? — прижалась та холодной, розовой с мороза щечкой к его щеке.

— К бабушке Катерине, доченька.

— А где она?

— Далеко, доченька, очень далеко…

— На фотографии, да? — И, на миг задумавшись, отклонила головку и заглянула деду в глаза. — А что ты мне привезешь от бабушки Катерины?..

Примерно года два назад, возвратившись с Кубы, он привез внучке с Варадеро большую розовую раковину, Катерине игрушка сразу понравилась. Но как ее пристроить к делу, подключить к какой-нибудь игре, малышка не знала. Повертела в руках, поносила какое-то время из комнаты в комнату, попыталась даже наполнить ее на кухне водой, показала всем своим куклам, да и оставила вот так на коврике возле своей кроватки. Заметив это, дед поднял раковину и прислонил к ушку внучки.

— Слышишь?

Девочка затихла и прислушалась. Постепенно личико ее начало обретать выражение настороженной заинтересованности, глазки прищурились и удивленно насторожились.

— Что там, дедушка?

— Послушай… Слышишь? Шумит?

— Слышу… А что там, дедушка? Муха?

— Море.

— Как — море? Где?..