Отчий дом

А вот, выходит, не так-то уж и просто. Оказывается, что и здесь, в отчем доме, ждет его не только тихий кабинет ученого, что и здесь кое-что не совсем такое, каким представлялось на расстоянии, а значительно более сложное. И кроме символического кабинета, будто специально ожидая его возвращения, сразу обрушились на голову Андрея десятки неожиданных предложений, проблем, бо́льших и меньших — общественных, государственных, партийных — обязанностей; трудностей, о которых он там, на своей зарубежной передовой, и представления не имел; совершенно неизвестных, родившихся в его отсутствие обстоятельств, которые просто так, с первого налета, не раскусишь, характеров, изменений, настроений и… неких веяний. К тому же со всех сторон будто сами собою начали надвигаться уже не научные, а опять-таки руководящие кабинеты, кафедры, редакторские, профессорские кресла. А каждый новый номер изрядного количества журналов, ко многим из которых там, за границей, даже руки не дотягивались, открывал перед ним какие-то новые нюансы старых проблем, не до конца понятные настроения несли новые, совсем уже незнакомые имена, вообще много нового, иногда захватывающе радостного, а иногда не до конца понятного, чем-то словно бы даже тревожного, а то — случалось — с его точки зрения, чем-то даже опасного. От всего этого иногда возникало такое ощущение, что где-то что-то он словно бы и прозевал, в чем-то даже отстал. Случалось, что чего-то непривычного он не мог до конца понять и объяснить самому себе, это беспокоило, тревожило.

Что-то казалось не таким либо не так воспринималось, как тогда, в годы его комсомольской юности. Конечно же он понимал и ощущал естественность и закономерность многих, в том числе идеологических и психологических, процессов, которые складывались здесь без него на протяжении десятилетий, и все же, все же… В чем-то неожиданно для себя он вынужден был сомневаться, что-то его, как говорят, задевало за живое и, нечего греха таить, настораживало. Хотя так до конца не мог осознать ни природы этой своей настороженности, ни ее причин. Все это еще было в движении, в одних ощущениях. К тому же непроизвольных, ясно не зафиксированных, быстропроходящих. И чтобы уловить, понять их смысл, нужно было пожить, присмотреться, потолкаться среди людей, многое прочесть.

И, возможно, так бы оно и было, если бы не попал ему под руку журнал в коричневато-зеленой обложке, а в нем этот нечаянно прочитанный рассказ.

Именно он, только что с нарастающим интересом прочитанный рассказ, вдруг словно бы выкристаллизовал и объяснил то, что до этого вечера лишь ощущалось, оставаясь непонятным и неосознанным.

«Счастье». Так назвал этот рассказ совсем незнакомый Андрею автор. И речь в нем шла в самом деле об обыкновенном, личном, доступном каждому или почти каждому человеку земном, человеческом счастье. В раздумьях об этом обыкновенном и вместе с тем необыкновенном человеческом счастье коротает темную, дождливую осеннюю ночь в колхозной мельнице хилый, преждевременно состарившийся человек, сельский мельник в истертых юфтевых опорках, темном, протертом на локтях ватнике и облезлой заячьей шапке. Холодно и неуютно в дырявой, насквозь продуваемой резкими сквозняками мельнице. Глухо погромыхивают колеса, приглушенно, грустновато хлюпает стиснутая в лотках вода. Однообразно, грустновато-умиротворенно, успокоенные временем, над всеми скупыми радостями и щедрыми невзгодами прошедшей уже жизни медленно текут мысли-видения мельника. Мысли пожилого, мятого-перемятого нелегкой жизнью, тяжелыми годами, которых немало выпало на его веку, и ужасной войною человека. Проплыла незаметно жизнь, и уже не на что надеяться впереди. Холодно и неуютно в опустевшей мельнице. И ничто особенно радостное не ждет его дома: поблекшее фото погибшего на войне сына, нелюбимая, преждевременно состарившаяся, постоянно чем-то недовольная, обозленная на весь мир жена, вдова-невестка и какой-то не пригодный ни к работе, ни к учебе подросток-внук…