Отчий дом

— Там, внутри, в раковине…

Она оторвала ушко от раковины, заглянула внутрь, осмотрела ее вокруг, ничего такого не нашла и снова прислонилась ушком. Некоторое время вслушивалась в тот загадочный, приглушенный шум далекого моря. Потом по своей привычке неожиданно крутнулась и молниеносно шмыгнула в дверь.

— Бабушка, послушай!

— А что там?

— Море!

И так уже целый день, кто бы ни встречался:

— Бабушка, послушай!.. Дед, послушай!.. Мама, послушай!.. Папа, послушай!.. Галя, послушай!.. Дядя, послушай!..

И только на следующий день снова обратилась к деду:

— Дед, а где ты ее взял?

— С моря тебе привез.

А еще позднее, когда шум и топот в квартире на какое-то продолжительное время затихали, так и знай — присела где-то в уголке, прижала раковину к ушку, вслушивается в таинственную музыку, в приглушенный рокот далекого океана. Слушала настороженно, чуть-чуть улыбаясь…

Вот с этой раковины все и началось.

— Дедушка, ты куда?

— Еду…

— А что ты мне привезешь?

Спрашивала и когда встречала его из дальних странствий, бросившись деду в объятия и прижавшись гладенькой щечкой к его щеке:

— Дедушка, а что ты мне привез?

А однажды, когда он возвратился после длительных и хлопотных странствий, совсем забыв о подарке, внучка застала его врасплох. В этот день она гостила у них, метнулась стрелой от бабушки Ольги ему навстречу:

— Дедушка, а что ты мне привез?!

Он лишь плечами пожал растерянно. Хотя… дипломат всегда остается дипломатом и его так просто не озадачишь.

— На этот раз, Катенька, привез договор о частичном сокращении стратегического оружия.

Она, конечно, не поняла, почувствовав, что тут что-то не так, переступила с ножки на ножку, пытливо заглянула деду в глаза, не шутит ли он, потом взглянула и на бабушку и без особого энтузиазма промолвила:

— А где он?

…На этот раз появление внучки и ее привычный вопрос почему-то особенно тронули Андрея, как добрый знак на дорогу. Расцеловав ее холодные щечки и явно неохотно отрывая от себя, привычно, коротко, будто уходил на работу в министерство, попрощался с женой и светловолосыми и синеглазыми дочерьми — младшая еще студентка, старшая уже инженер — и зашагал к станции метро на проспекте Маркса. Над Москвой опускались ранние зимние сумерки. В сизовато-синей вечерней мгле желтоватыми размытыми кругами переливались электрические огни. Впервые в году этом падал крупными влажными хлопьями редкий снег…

В киосках на Киевском вокзале среди газет и книг заметил: выставлен тот самый, в зеленовато-коричневой обложке, журнал. Вид этой обложки снова пробудил знакомое ощущение досады и щемящее чувство полынной горечи петриковских степей…

Одесский экспресс «Черноморец» уже ждал его под высокими стеклянными сводами перрона. Не заходя в купе, Андрей Семенович задержался в коридоре у окна, всматриваясь в серый густеющий водоворот снежных пушинок. Стоял долго, так и не заметив, когда поезд, вырвавшись из города, затерялся в темной чаще окрестных лесов.

Снег с каждой минутой все усиливался, и с каждой минутой за окном все более непроглядной становилась кипящая серая муть. И Лысогор, с каким-то непонятным волнением всматриваясь в это снежное холодное кипение, стал вспоминать иной снег и другую далекую зиму, и грустные, щемящие слова того, иного, далекого времени… «Гей, сипле сніг, невпинно сипле сніг, і біла ніч приходить…»[1].

И выплыло из той белой ночи, из тех овеянных спокойной печалью слов и холодного кипения снега за окном, видение глухого, до самых стрех занесенного снегом села с желтоватыми, слабенькими и редкими огоньками освещенных окон…

Стоял так еще долго и в купе зашел уже после того, как молоденькая девушка-проводник собрала у пассажиров билеты, деньги за постель и предложила чай. От чая Андрей Семенович отказался. Поздоровавшись с соседом-попутчиком, тихим старичком в плисовом пиджаке и старомодном пенсне под кустистыми бровями, сразу же начал готовить постель на верхней полке.

Экспресс шел без остановок. Вагон плавно покачивало. За окнами дымилась серовато-белая снежная муть. В уютном купе тускло теплились старательно начищенные медные ручки дверей, холодноватой снежной белизной отсвечивала постель. Пожелав соседу спокойной ночи, Лысогор забрался на верхнюю полку, включил синий свет и прислонил щеку к твердой подушке. И сразу же где-то внизу, под тяжелыми колесами вагона, звонко отозвались, запели, четко дробя на стыках знакомые слова, стальные рельсы: «Додому, додому, до отчого дому…»