Отчий дом

За нею бело-розовый, невыносимо сверкающий, будто нарочно убранный к величайшему празднику, садик. А дальше — где-то уже за оврагом — испещренное ярко-зелеными клиньями озимых хлебов и синевато-черными полосками только что вспаханного пара, окутанное синеватым маревом поле и над ним глубокая, переливающаяся, вся в бело-розовых комочках облаков синь неба…

Видение это, воспринятое впервые детской душой, осталось в ней навсегда, стояло перед глазами, где бы он ни был и сколько бы времени с тех пор ни прошло. Бесчисленное количество раз виденное, пережитое, вспоминаемое, после того первого раза оно, в сущности, так уже никогда и не менялось… Вот, может быть, с годами ширилось и становилось более четким. Ширилась до необозримости степь, вбирая в себя бездонные фиолетовые дали, извилистую зеленую долину речки, все окутанное белым кипением вишневого цвета большое село. Село, при одном виде которого уже потом, со временем, душа его неизменно откликалась шевченковским: «Неначе писанка село… Цвітуть сади, біліють хати, а на горі стоять палати…»[2] Правда, там, на пригорке, за речкой, никакие не палаты. Просто большое, вытянутое, белостенное, под железной крышей, обсаженное вокруг старыми тополями здание, называвшееся испокон веков в селе «госпиталем», потому что еще когда-то давным-давно, как говорится, «за царя Панька, когда земля была тонка»[3], в какие-то очень давние царские времена, было здесь военное поселение и в этой большой белой хате в самом деле размещался солдатский госпиталь. Потом в госпитале, тоже с незапамятных, по крайней мере для Андрея, времен, разместилась школа. И, глядя в ту сторону, мама не раз как-то мечтательно, ласково говорила ему:

— Вырастешь, Андрейка, во-он туда, в школу, тебя отведу. Будешь учиться, вырастешь у меня умным, богатым и счастливым…

Нет, что ни говори, с самого первого раза, еще задолго до того, как врезались в его память шевченковские слова, Андрей знал, чувствовал, был твердо уверен в том, что не было, нет и быть не может ничего лучшего, чем их бедный садик, да и вся их Терногородка весной…

Особенно с той памятной, необычайной весны, когда мимо их хаты, по ту сторону оврага, большой дорогой проходили войска. Живым пламенем переливались на солнце полотнища красных знамен, ослепительно сверкали, вспыхивали в солнечных лучах, гремели на все село, на всю степь огромные медные трубы, громыхали колеса тяжелых орудий так, что казалось, земля под ними прогибалась и глухо гудела. И, выстукивая копытами, лава за лавой, так, что им конца-края не было видно, гарцевала на шляху конница. И хотя после этого вдоль левад и по всей Долгой улице взрывались снаряды, выли собаки, надрывно ревел скот в хлевах, горели вдоль берега чьи-то хаты и Андрею, по правде говоря, становилось страшно от всего этого, а все же… Было во всем этом что-то захватывающее, безмерно радостное, что-то наподобие большого праздника — рождества, например, а то и самой пасхи с ее синими подснежниками и красными писанками…

Одним словом, так хорошо, так свободно, так весело чувствовал себя Андрей весной и летом в родном селе и на родном подворье, что он, подобно известному цыгану из присказки, не задумываясь променял бы десять зим на одно-единственное лето!

Но зима даже «так на так» не хотела меняться. Она надвигалась неотвратимо вслед за дождями и осенней слякотью, всегда, казалось, не вовремя, и ничем ее ни остановить, ни ублажить. И была она к тому же еще и невыносимо длинной-предлинной! Лето — что кнутом щелкнуть, раз — и дело с концом. А зима тянется и тянется — лютая, беспощадная, голодная и холодная — будто на волах едет! И такая же скука! Такая безысходная скука! Иногда казалось, что уже не выдержишь, умрешь от тоски и нетерпения, так и не дождавшись весны!

На улице мороз. День хмурый, а в хате и вовсе темно, хотя до вечера еще не близко. Крошечные стекла наглухо замурованы инеем. Не продышишь, как ни старайся. Холодно. Как ни натопи печь, а ветер по хате из угла в угол гуляет. Да и где топлива вдоволь набраться! Соломы у них нет. Стеблей кукурузы и подсолнечника на всю зиму тоже не хватает. Хорошо, что хоть дерезы вокруг по рвам и межам видимо-невидимо. Да только поди наломай или наруби ее вдосталь, колючую и легкую, будто курай. Вспыхнет, словно сноп соломы, и уже, глядишь, нет ее. Ни жару, ни тепла, в хате по-прежнему холодно. Прикрытые дерюжкой твердые нары. Старенький, видимо еще дедовский, стол, две длинные скамьи, а по углам дальше от печи мороз инеем на стенах выступает. Теплое место только на печи. Да сколько же на ней высидишь! Мама, с самого утра протопив печь, усаживается на скамье поближе к окну, у кудели, и начинает прясть соседкам за пятую «куклу», чтобы на штанишки сыну да себе на сорочку напрясть…