Отчий дом

Да, много влила в его душу эта встреча с родным селом, щедро одарила минутами настоящего, большого счастья. Но все же… Очень многого, что было милым его сердцу, он здесь уже не застал, увидел много таких перемен, которые сами по себе были и необходимыми, и радостными, но ему, именно ему и больше никому, от этих перемен было не так-то уж и легко. Его прощание с прошлым — уже окончательное прощание, навсегда — было не лишено внутренней горечи, а то и непоправимого, пусть и неизбежного горя.

Вот хотя бы и хата. Какой бы она там ни была и как бы там в ней ни страдал, что бы ни пережил, а все же она твоя, а не чья-нибудь, хата, в которой ты родился, встал на ноги, вырос. И сколько бы горя ни выпил и сколько бы раз ни повторял шевченковское: «Якби ви знали, паничі…»[9], а все же… Наступит такая минута, и тебя потянет взглянуть на то место, где ты родился, испытал немало горя, таким магнитом потянет, где бы ты ни был, что бы ни делал и как бы высоко ни взлетел, что, кажется, какая-то огромная, стопудовая тяжесть с тебя свалится от одного взгляда на эти места и на эту хату!

А ее, хаты, уже нет… И следа от нее не осталось. И все другие люди, все, кроме тебя, даже и не догадываются, что стояла когда-то такая развалюха. А у тебя от этого на какой-то миг так тоскливо, так болезненно сожмется сердце!..

Ну, так это ж только хата! Бог с нею, с этой хатой, да и с твоей душой. Поноет-поноет да и притихнет, переболит и перегорит в конце концов, пройдет так, как и все проходит на этом свете. Не только хаты, огромные здания, каменные крепости, целые города с земли стираются… Но есть же еще и люди. Самые дорогие люди, которые неумолимо жестоко, без возврата, покидают и покидают тебя на жизненном пути. И память о которых щемит в твоем сердце всю твою жизнь!..

А впрочем, пока он пойдет туда, где была его хата, ему хотя бы с полчаса надо остаться одному, походить вдоль реки, по родной улице, побывать возле родного оврага. Хотя бы на часочек остаться наедине со своим прошлым и со своей неожиданной, видимо, старческой сентиментальностью. И хотя ему очень интересно и весело с людьми, которые его здесь окружают, одаривают искреннейшим и сердечнейшим вниманием и знакомят с самыми поразительными переменами, ему все-таки хочется — в конце концов, он и для этого приехал сюда — разыскать какие-то собственные следы, дорогие лишь его сердцу, но не интересные ни для кого другого. Хотелось подойти одному, так, чтобы никто за ним не наблюдал, к этому бывшему госпиталю, старой школе, и хотя бы в окно заглянуть, увидеть тот единственный в мире класс, в котором впервые сел за парту, заглянуть независимо от того, что там сейчас — ящики с мылом, мешки с овсом или куча картофеля… Или же тихонько подойти со стороны реки к знакомому (уцелевшему? или не уцелевшему?!) забору, украдкой, как мальчонка-пастух в чужой сад, заглянуть на то подворье, где стояла, а может, и сейчас стоит, старинная, на два крыльца хата, где жила его учительница-«мучительница» Нонна Геракловна и где так ослепительно ярко ударила ему в глаза тусклая позолота на корешках дорогих, умных, бессмертных книг. И так хотелось, так тянуло сделать все это, что ему стыдно стало и он постеснялся даже намекнуть хозяевам о своем желании. И по-настоящему от этого страдал.

Да и вообще в первые два дня об этом можно было и не мечтать. Лишь на третий, после завтрака, удалось все-таки уединиться, да и то не совсем, а вдвоем со школьником-пятиклассником…

Андрей Семенович был доволен уже и тем, что сопровождает его этот тихий, неразговорчивый мальчик, который не помешает ему думать, смотреть и вместе с тем, когда нужно, сразу же объяснит, чья где хата, кто где живет, кто вон там, впереди, идет или едет, кто вон там жил раньше, и он, Андрей Семенович, на месте, не переспрашивая каждый раз кого-то из встречных, узнает, кто из знакомых, известных ему семей здесь еще обитает, а от кого и следа не осталось…