Отчий дом

В конце этого парада, тянувшегося еще и через весь длинный коридор на втором этаже, двое малышей пионеров открыли перед ним высокие двери, и Андрей Семенович вступил в просторный, огромный, как ему показалось, освещенный целым рядом высоких окон зал, мест, наверное, на пятьсот, до отказа заполненный детворою. И как только он ступил через порог на ковровую дорожку в проходе, в зале что-то коротко и оглушительно грохнуло (как потом догадался, хлопнули откидные стулья) и сотни детских лиц повернулись навстречу ему, прикипели к нему взглядами сверкающих любопытством глаз. Ударил дружный шквал аплодисментов, под который он, уже не ощущая, как и сколько времени, шагал вдоль красной в зеленую полоску ковровой дорожки какими-то не своими, вдруг одеревенелыми ногами. И сколько шел — сначала вдоль зала к празднично убранной сцене, потом поднимался по ступенькам к большому, накрытому красной материей столу, — гремели и гремели нарастающим шквалом звонкие, веселые детские аплодисменты. Затихли они, когда знакомая уже девочка с суровым миловидным личиком, в школьном платье с комсомольским значком на груди, высоким, взволнованно-звонким голосом объявила:

— Собрание учеников, посвященное встрече с нашим выдающимся земляком, бывшим учеником Терногородской школы, дипломатом и ученым Андреем Семеновичем Лысогором, объявляю открытым!

После этого маленькая светловолосая девочка поднялась на стул и повязала Лысогору шелковый, красный, как жар, галстук. А другая, чернявая, курносенькая, преподнесла две красные розы.

Гремели и гремели звонкие, шквальные аплодисменты. И улыбались сотни милых, восторженных, с сияющими глазами лиц.

А он смотрел на них, растроганный до предела. И не тем, конечно, что его так торжественно встречают на родине, где, как известно, испокон веков считалось, что якобы нет пророка в собственном отечестве. Нет, чем-то совсем-совсем другим, чего он так до конца и не понял. Стоял вот так, растроганный, не замечая, почему это вдруг сотни детских лиц начинают вытягиваться, сливаться и мерцать перед его глазами. Стоял, будучи не в состоянии сдержать неожиданные слезы, преодолеть свою растерянность, и… чувствовал себя счастливым, очень счастливым! Не узнавал себя, удивлялся всему так, будто эта встреча первая в его жизни. Будто и не было тех, других, со школьниками и со студентами, в Москве и в Хабаровске, в Новосибирске и на Сахалине, и с детьми советских дипломатических колоний в Нью-Йорке, Пекине, Вашингтоне, Токио… Да мало ли еще где! И встреч не менее трогательных и горячих. Но только вот здесь, сегодня, в эту минуту… «Что это со мною? — подумал он вдруг с тревогой. — Неужели это старость? Нет! По крайней мере не только она. Прежние встречи, какими бы они ни были, были не такими, совсем не такими! Там все было совсем-совсем иным!» Еще вчера в ночной степи, стоя у машины на обочине шоссе, вглядываясь в мерцание теплых, переливающихся огней родного села, он смутно почувствовал это. И теперь — снова… Вот сидят и стоят перед ним дети, веселые и бодрые, тихие и шаловливые, послушные и непослушные, разные и вместе с тем чем-то между собой похожие. Здоровые, в аккуратной школьной форме. Обычные дети, но и необычные! Особенные уже потому, что это дети его родного села, в котором он не был около сорока лет. Села, в котором он, будучи ребенком, лишь издали мог увидеть такие вот синие покупные штанишки, такую вот белую рубашку и красный галстук и лишь горячо, до слез, позавидовать счастливчику, имевшему такую дорогую одежду. И такими же бедняками были больше половины его одноклассников и вообще школьников, родителей, а точнее — дедов тех детей, которые сидят и стоят сейчас перед ним в этом светлом зале и смотрят на него ясными, счастливыми и восторженными глазами. Он хорошо помнил их дедов такими, каким был и сам в то время, — полуголодными, нищими, забитыми, униженными бедностью, в домотканом рванье. Жили они в холодных, как погреб, глиняных хатах, стены которых изнутри часто покрывались изморозью. Многие были не только бледными, изнуренными, но и в лишаях и золотухе, с раздутыми от неизменной картошки животами, искривленными рахитом ножками.

Понукаемый вопросами с мест и записочками, Андрей Семенович, когда ему предоставили слово, говорил намного дольше, чем собирался: о себе, своем детстве, школе, своих школьных отметках, изучении иностранного, и особенно китайского и японского языков. И еще о войнах: о гражданской, Отечественной, дальневосточной, на Халхин-Голе. Рассказывал о Китае и Японии, Соединенных Штатах, Корее, Франции. И об их родном селе в прошлом: о коллективизации, юных спартаковцах. Об отце, матери, об учительнице Нонне Геракловне. И о том, как батрачил у Дробота, и о той осенней холодной ночи, когда согревала его в хлеву своим теплым боком корова; и еще как «щеголял» в штанах из мешковины…