Отчий дом

Примерно в середине июня Ева с Адамом проводили отца в Скальное, на инкубаторные курсы, и впервые в жизни остались одни. Присматривали за огородом, окучивали картошку, пололи свеклу, подсолнухи, кормили кур, поднимали на своем бело-рыжем в супряге с соседом Оверченко землю на пар, скосили и сложили в «пятки» три четвертушки колосистого жита. Каждую субботу Адам, жалея свою состарившуюся клячу, с самого утра отправлялся пешком за тридцать километров в Скальное, относил отцу на неделю харчи, а по воскресеньям, как и раньше, пропадал в избе-читальне на очередных репетициях, спевках, кинокартинах, а то и спектаклях, в которых неизменно принимал участие. И еще, мечтая осенью поступить в Старгородский садовый техникум, каждую свободную минуту листал учебники и полученные в городской библиотеке книги по ботанике, готовясь к экзаменам.

На всей этой идиллии проступило одно лишь пятнышко: оказалось, что в коммуне действует лишь начальная школа-четырехлетка и все, кто хочет учиться дальше, должны ехать в соседние райцентры — в Подлесное, Скальное, Терногородку или Новые Байраки, кому как удобнее. Коммуна, конечно, как-то там помогает, обеспечивая кого транспортом, кого интернатом и каким-то минимумом харчей. Получалось так, что Ева будет жить в коммуне вместе с отцом и учиться в школе один лишь год — в четвертом классе. А уж потом, хочешь не хочешь, снова нужно искать какой-то выход из положения.

Однако неожиданно повезло и в этом. В одно из июльских воскресений явилась к ним бабушка Векла с тем, чтобы как-то определиться со своей старенькой хатой и огородом и садом при ней: сдать кому-то в новую аренду или же продать. И, случайно узнав об их трудностях со школой, охотно предложила свои услуги, потому что, оказывается, ее дочь Зинка с зятем Пилипом завербовались на Днепрогэс и она, Векла, осталась одна-одинешенька в Терногородке в их новой, построенной из крепкого самана хате. Скучно будет ей одной, так почему бы и не взять бывшую поповну к себе? Жили бы себе зимой вместе, развлекая друг друга. Евка училась бы… На весну и лето к отцу в коммуну, а на зиму снова к ней в Терногородку, в школу.

На том и сошлись.

И Ева в том же году оказалась в четвертом классе Терногородской семилетней трудовой школы.

В августе она жила вместе с отцом в коммуне, помогала ему возле инкубатора. А перед первым сентября он сам отвез ее на коммунарской двуколке в Терногородку. Он во многом разительно изменился — загорел на солнце, подстриг волосы и бородку, чувствовал себя бодрее, выглядел более оживленным.

В Терногородке, хоть и скучала Ева без отца и брата, ей все нравилось. На новом месте все для нее было интересным — и люди, и местность, и сама школа. Особенно же привлекала речка, широкая и глубокая, с чистой, прозрачной водой, скалистыми берегами, вербами, высокими камышами. В Новых Байраках такой не было. Ее родная Лопушанка казалась обычным ручьем по сравнению с этой терногородской, привольной и спокойной Черной Бережанкой.

Училась Ева охотно, была дисциплинированной и любознательной. С бабушкой Веклой тоже жили, как говорила Векла, «душа в душу». Была неразговорчивой, задумчивой, видимо в отца, но вместе с тем общительной и приветливой, в маму, с грустноватыми большими глазами, милой, какой-то застенчивой улыбкой, ласковой и внимательной к старшим. О том, чтобы подать на стол или убрать, подмести пол, принести воды, помыть посуду, бросить корм курам или корове, напоминать Еве не нужно было. Это нравилось Векле, она не могла налюбоваться и нахвалиться своей квартиранткой-воспитанницей. Да и вообще в ту осень девочка чувствовала себя так, будто только что на свет родилась. Все ее радовало и веселило, все интересовало, и всем она была довольна, хотя и жили они с бабушкой не очень роскошно. И еда не ахти какая, и одежда старенькая, и с топливом туговато. Помощи от отца пока почти никакой. Трудно порой приходилось, но зато весело — и в школе, и после уроков в школьной и районной библиотеках, куда она забегала чуть ли не каждый день, и в хоровом кружке, в который ее записал учитель пения Макар Каллистратович, и в пионерском отряде, в который ее приняли перед Октябрьскими праздниками. Душа ребенка постепенно оттаивала, заживали душевные раны, забывались огорчения, стиралась обидная грань, которая все время отделяла ее от остальных детей в Новых Байраках. И если изредка и охватывала ее забота или появлялся испуг, так только по одной причине: Ева боялась, как бы тихая и ласковая Векла не проговорилась случайно, что ее квартирантка не так себе, а все-таки, что ни говори, бывшая поповна.

Однако судьба и на этот раз сжалилась над нею.