Отчий дом

Ева шагала рядом, молчаливая, задумчивая, грустная. Он пытался развлечь ее беседой, стихами, а то и шуткой. Однако на этот раз ничто не помогало, все звучало как-то словно бы невпопад. И Евино настроение все больше и больше передавалось Андрею. Неясная тревога закрадывалась в душу, рождая тягостные предчувствия. Откуда, почему?.. Ведь всякая болезнь, а следовательно, и болезнь отца, как и все другое, проходит, и в конце концов пройдет и это. А у них впереди долгое, чудесное, безоблачное лето, они проведут его вместе, целый год вместе! В сущности, целая жизнь вместе!

Однако в голове все чаще и чаще начали появляться странные мысли, болезненно-тоскливые, не соответствующие сверкающим впереди далям этого лета, стихи: «Тобі зозуля навесні кувала щастя, а мені… вороння каркало сумне…» Тьфу ты! Не хватало еще лишь этих ворон. Откуда это, из какой, где и когда услышанной песни?.. «Забудь мене, мене забудь… Ми розійшлись у дальній шлях… Нам сльози були на очах…» Вот-вот!.. Только слез еще и не хватало!

— Послушай, Евочка, а как же я останусь без тебя? И когда же тебя ждать?

Она грустно взглянула на него и промолчала.

— Ты ведь знаешь, Евочка, что я без тебя долго не могу…

Она смотрела ему в глаза и снова молчала. На глазах у нее выступили слезы.

— Ну вот, — пожал он плечами. — Ну вот…

«Ты не прийдеш, не прилетиш… І тільки дальніми піснями в моєму серці продзвениш…» Ну вот, снова полезла в голову всякая чертовщина. «І тільки дальніми піснями…» Оно, конечно, и не чертовщина, а стихи известного поэта. Но все же… О чем, о чем она сейчас думает?!

— Если задержишься или нужна будет помощь, слышишь, Евочка, немедленно пиши. Или лучше телеграмму…

Пристально-пристально она смотрела ему в самую душу и молчала. И столько невыразимой любви в ее глазах и невыразимой тоски… «Не дивися так привітно, яблуневоцвітно…»[21] Ах ты ж досада моя!..

К станции подошли уже в разгаре знойного дня. Солнце стояло почти в зените. Небо чистое, ни облачка. В станционном зале пусто и прохладно.

Ева, казалось, малость отошла, оживилась, сразу же предложила помыть, освежить у колодца за станцией утомленные ноги. Затем они полдничали. В комнатке станционного буфета сидели два пожилых железнодорожника, попивая пиво прямо из бутылок. Оказалось, в буфете был даже борщ. Андрей и Ева съели по тарелке этого не очень вкусного, почти уже холодного борща, закусили твердой соленой колбасой и запили бутылкой пенистого теплого пива. Еве пиво совсем не понравилось, и она взяла у пожилой буфетчицы еще и по конфетке.

Потом они отдыхали в конце перрона на траве, в холодке под старым, с густыми скрюченными ветвями берестом.

— Знаешь, Андрейка, — сказала немного погодя Ева, — ты, пожалуй, иди домой. Спасибо тебе. Утром ведь на уроки. Поезд мой все равно придет поздним вечером. А дорога у тебя не близкая. Иди не торопясь. А то будешь бродить впотьмах, и я буду переживать за тебя. Иди. А я тебя немножко провожу.

После некоторых колебаний он поддался на ее уговоры и, оттянув еще часок-другой, наконец согласился. Евин чемодан оставили в буфете, а сами, миновав длинный пакгауз и станционную водокачку, направились к переезду и свернули на петриковский шлях. Отошли вдоль дороги километра на три и, не сговариваясь, будто заранее об этом условились, остановились на меже у полоски заколосившейся негустой ржи. Рожь цвела, тоненькие, похожие на миниатюрные сережки орешника желтые кисти, усыпанные желтоватой пыльцой, обвисали на зеленых полураскрытых колосках. Воздух полнился тонким, еле слышным ароматом. Вспомнилось, как, шутя, гадали на колосках цветущей ржи сельские пастухи-подростки. Срежет колосок, оборвет с него все до единой сережки, загадает: «Любит — не любит», а потом колосок в картуз, картуз на голову, да и пошел за коровой или там за плугом. Походит вот так несколько минут, картуз с головы, а там колосок уже снова густо обсыпан желтыми сережками. «Любит!..»

Андрей сорвал колосок, поднес к глазам, глянул на Еву. Взгляды их встретились, и… будто какая-то сила бросила их друг к другу, обнялись.

Вспомнив наконец, где они, снова увидели небо, солнце, степь, верхушку станционной водонапорной башни и безбрежную сизовато-зеленую равнину, по которой вдоль широкой балки вился стенной шлях с белым новеньким мостиком через крутой, вымытый дождями овраг.

— Иди, Андрейка, — вздохнув, тихо сказала Ева, не отрывая головы от его груди. — Тебе пора.

Он понял это ее «тебе пора» по-своему, и они снова выключились из этого сизо-зеленого, залитого солнечными лучами мира, вернее, снова слились с ним. И потом долго еще стояли у ржаного поля, пока не нашли в себе силы проститься. Поцеловав ее в последний раз, он пошел, как слепой, вниз, в балку, к белому мостику, уже не оглядываясь. И, только ступив на мостик, остановился и оглянулся.