Отчий дом

Воевали с долгоносиком неполных три дня с рассвета до сумерек. Все это время Андрей провел в степи. Закончили работу в субботу в два часа дня. Старшие сразу же вернулись в село, а молодые направились на речку, под Каменную Греблю. Андрей, сдав свою школьную колонну Грицку Маслюченко и Мине Фокичу, помчался в Петриковку напрямик, через поле, как был, запыленный, неумытый. Ведь это был уже третий день с тех пор, когда он ушел из дому, третий день, как он не видел Еву, не разговаривал с нею.

В селе, у плотины, на мелком, все же выкупался на скорую руку в пруду и, мокрый, с мокрой головой, в рубашке, прилипшей к мокрому телу, отправился прямо в школу, потому что и Ева и Нина работали во вторую смену. Подоспел он к большой перемене. Низко стояло вечернее солнце, длинная тень единственного возвышавшегося у школы высокого тополя разрезала надвое заросший спорышом школьный двор. Стайка ребятишек в белых рубашках, и среди них, как всегда, пестрая, в чем-то желто-зелено-оранжевом, светлокосая Нина. А Ева… Евы, как ни присматривался, не увидел. И это его почему-то — и сам не понимал почему — встревожило.

— А где же… — не здороваясь, начал, подбежав к Нине.

— Ева? — не дав ему закончить, переспросила Нина. — Евы нет. Она…

— Что «она»? Где?

— Да подожди ты, нетерпеливый! Ева побежала домой, там…

— Что «там»?

— Вот уж непоседа, слова не даст сказать! Никто не украл твою Еву! Ева просто…

— Что просто?

— Ну да, кто-то там к ней приехал и…

— Кто? Откуда?

— А я знаю?! Кажется, брат или родич какой, не поняла.

Андрей, не дослушав «чижика», метнулся через площадь к хате Кулишенко.

Во дворе на длинной веревке, натянутой между стволами акации и старого береста, висели только что выстиранное серенькое платье Евы, платки, розовая кофта. А в конце двора, под кустом сирени стоит и сама Ева: в черной юбке, в белой, с засученными рукавами сорочке, что-то прополаскивает в большом корыте.

Увидела Андрея еще в калитке, бросила в корыто что-то недополосканное, хлюпнула водой на руки, выпрямилась. Стоит, ожидает, глядя навстречу грустными и… явно же заплаканными глазами! И в выражении лица что-то такое — то ли испуг какой, то ли обида.

— Ты что, плакала?

Молчит.

— Случилось что-нибудь?

Молчит.

— Что-нибудь в школе?

Молчит.

— Дома что-нибудь?.. Ева!

Упала ему лицом на грудь.

Положил руку на ее дрожащие плечи, проводил к хате, усадил на завалинке и, не обращая внимания на то, смотрит кто-нибудь на них или нет, прижал к груди.

Некоторое время посидели вот так, молча. Пересилив себя, Ева сдержала плач и, не вытирая заплаканных глаз, спросила:

— Проводишь меня завтра в Скальное?

— Ева, что случилось?

И то, что он, не на шутку встревоженный, услышал, чуточку вроде бы даже успокоило Андрея. «Успокоило» не то, конечно, слово. Но ведь он уже думал о каком-то большом несчастье, а тут… Болезнь есть болезнь, конечно, да еще если родной человек, отец… Мало ли чего не бывает, и мало ли сколько людей болеет. Болеет и потом выздоравливает.

Одним словом, тяжело заболел Евин отец. Приехал в Скальное, а оттуда в Петриковку ее, Евин, брат, не полагаясь ни на письмо, ни на телеграмму, предупредил сестру и сразу же вернулся назад на станцию. А отца, кажется, должны были забрать в больницу то ли в Подлесное, то ли даже в Новые Байраки.

— Нужно было бы успеть сегодня, — всхлипывая, вслух подумала Ева, — так все равно не успею. Поезд через Скальное на Новые Байраки пройдет только завтра вечером. — И снова, помолчав, попросила: — Проводи меня, Андрейка, завтра, если сможешь.

«Если сможешь…»

День выдался душный, солнце припекало жарко, по-летнему, попросить подводу или подыскать еще какой попутный транспорт им и в голову не приходило. И хотя им надо попасть только к вечернему поезду, вышли они из Петриковки по утреннему холодку, на рассвете, имея в запасе долгий-предолгий майский день.

Шли не торопясь по свежей росе, чистой, прозрачной, сизовато-синей, такой шелковисто-прохладной, что в туфлях по ней и ходить грех. Шли босиком вдоль дороги, по спорышу, пырею, синим василькам, доннику и желтой медово-ароматной кашке.

Солнце, большое, по-утреннему красное, чуточку словно бы заспанное, взошло уже за Каменной Греблей. Там, за селом, у ручейка под вербами, и позавтракали предусмотрительно прихваченными Евой хлебом, салом, свежими молодыми огурцами и двинулись дальше, чтобы не жариться зря под полуденным солнцем…

Он нес ее большой, окрашенный в голубой цвет, фанерный, почти пустой чемодан. Хотя чемодан был и легким, но большим, громоздким, нести его было не совсем удобно, однако не тяжело. Сначала он и вообще казался Андрею легким, как перышко.