В ту сентябрьскую ночь шли уже третьи сутки с тех пор, как отец Константин запил. А на бывшего партизана Халимона Стрижака в тот день после обеда только «нашло», а потому он был бодрым, в хорошей форме и активно искал всякую «контру» и «нечисть». Наган его некому было прятать — Халимон Стрижак тогда еще не был женат, несмотря на свой довольно зрелый возраст. Итак, приняв первую в тот день дозу, отправился на охоту за контрой затемно, в десятом часу. А поскольку уже тогда, возможно, влекло его к поповской прислуге, к тому же и самого попа он должен был держать на мушке, нет ничего удивительного в том, что прежде всего Халимон и отправился к поповскому дому.
Не доходя до него, Стрижак услышал впереди, в темной улочке, какой-то крик, шум… Бросился туда сразу же, не задумываясь и… Видимо уже не помня себя, с криком «Спасайте!» из поповских ворот вылетело прямо на него какое-то привидение, чуть было с ног не сбило. Услышав крик о помощи, Стрижак, казалось, даже протрезвел на миг и понял, что перед ним женщина. И не какая-то там, а хорошо ему знакомая работница попа, сирота Ганнуся, перепуганная насмерть. Вся дрожит, без платка, босая, в разорванном платье и со следами крови на щеке.
— Спасите, ой, спасите, дяденька! — исступленно хрипела она.
И Стрижак, к его чести будь сказано, все как есть понял сразу же, ни о чем у Ганнуси не расспрашивал.
— Стой здесь! — прислонил девушку к чьим-то воротам. — Стой и жди. Я сейчас.
И метнулся в поповскую калитку на крыльцо, потом в раскрытые настежь сенные двери, и вот он уже в комнате, что называется, лицом к лицу столкнулся с батюшкой отцом Константином… Тот стоял посреди горницы, гривастый, патлатый, босой, борода взъерошена, лицо исцарапано в кровь, в одном белье, поверх которого лишь легкий, с оторванным рукавом подрясник.
— Ах ты жеребец косматый! Гнида! Попался, контрик! Я т-тебя давно на мушке держу! Вот я тебя сейчас, гад! — выхватил из кармана френча свой наган Стрижак.
Смертельно пьяный отец Константин какой-то миг недоуменно вертел головой, дико поводя безумными, воспаленными глазами. Никак не мог взять в толк, кто перед ним, куда к лешему запропастилась домработница Ганнуся, на которую он спьяну бросился было. Она отбивалась, царапая батюшке лицо и даже кусаясь, а он оглушил ее кулаком по темени и… тут откуда-то взялся еще кто-то, матерится, да еще и наганом угрожает… Ах ты ж!.. Поп резко тряхнул кудлатой головой, дернулся в сторону и, кажется, узнал.
— Ах ты ж! — простонал яростно. — Ах ты ж… собачье твое рыло! Вот я тебя сейчас приголублю, господа, Христа-спасителя и матерь божью…
И… лучше бы ему этих слов не произносить, потому что от них, этих его слов, Стрижака пусть на миг, но по-настоящему ослепило. Ослепило так, что он не заметил, как и когда оказался в правой руке попа такой же, как у него, Стрижака, наган…
Но воспользоваться оружием в первый миг они не успели. Стискивая в руках наганы, ринулись врукопашную и с такой силой «приголубили» друг друга, что не только одежда на них, а, наверное, и кости затрещали…
«Собачье рыло… Вот я тебя сейчас приголублю…» Один лишь раз в жизни, от одного только человека слышал такие слова Стрижак. И запомнил их на всю жизнь.
Его, тогда еще молодого парня, красноармейца конной бригады, послали в занятый белыми Николаев на связь и разведку. И кто-то его на Адмиральской то ли узнал, то ли просто заподозрил. Стрижака задержал военный патруль беляков, и выкрутиться ему не удалось.
И это именно там, в Николаеве, в деникинской контрразведке, высокий капитан с темным лицом и мутновато-безумными глазами говорил ему, подвешенному на вывернутых руках к какой-то перекладине:
— Вот я тебя, собачье рыло… приголублю…
И «голубил» раскаленным добела железным прутом по голой спине. «Выписывал крестики» так, что в помещении тошнотворно запахло жженым мясом.
Стрижак в беспамятстве кричал, матерился, терял сознание, но товарищей, с которыми должен был встретиться в городе, не выдал, выдержал все. А позднее его освободили свои, устроили побег из контрразведки.
Вот и повеяло на Стрижака в тот вечер от слов пьяного психованного попа жженым мясом…
Забыв о наганах, ломали друг другу руки, царапая лица, таская за чубы, кусая зубами и изворачиваясь.
Поп был еще силен, да и откормлен, как бык, но зато Стрижак значительно моложе и изворотливее. Кроме того, поп был вдребезги пьян, в самой кульминации запоя, а Стрижак лишь начинал. Да и услышанные слова, ослепив, словно вспышка молнии, внезапной страшной догадкой, почти отрезвили Халимона. И он одолел своего врага, победил. Оглушил попа тяжелым стулом по голове, а потом, тяжело дыша, связал ремнем и рушником и, взяв лампу в руки, присмотрелся к распухшей, в сплошных зарослях бороды и длинных патлах пьяной харе. Присмотрелся и… действительно узнал, узнал только теперь — да это тот самый капитан. Заросший щетиной, изменившийся и состарившийся, но он…
— Ну, попался-таки, контрик? Вставай, гадюка! Ваше свинячье благородие!..