Отчий дом

Никого и никогда не любил он так нежно. Будто для нее одной лишь и берег всю свою нежность. И только теперь, на склоне лет, когда появилась у него внучка: «Дед! Ты меня любишь?» — снова почувствовал он в душе схожую с той давней нежность.

Говорить об этой любви обычными словами трудно, а то и вовсе невозможно. Вот разве лишь стихами. Нежными тычининскими стихами. «О панно Інно, панно Інно, я сам, сніги, зима… Сестру я вашу так любив дитинно, злотоцінно…»[17] Так вот, в самом деле дитинно.

Они и разговаривали тогда только стихами. Потому что больно уж сдержанной, неразговорчивой была Ева. Могли часами сидеть молча, глядя друг другу в глаза, и чувствовать себя счастливыми. Но часов таких выпадало им не очень много.

А еще они мечтали… И тогда, когда оставались вдвоем или обедали вчетвером, и когда собирались чуть ли не всем педколлективом в учительской или у Карпа Мусиевича и Алевтины Карповны на «варениках». Мечты будоражили и прочитанная книга, и просмотренная кинокартина, которую привозили в Петриковку из Скального раз в неделю, а то и раз в две недели, демонстрируя в клубе при помощи движка в «одну человеческую силу», по выражению Грицка Маслюченко. Чаще же всего их мечты витали вокруг событий, волновавших тогда всю страну: Днепрогэс, Турксиб, Магнитка, ХТЗ, Комсомольск-на-Амуре, коллективизация, далекие, как тогда казалось, города с их манящими вузами и сказочной студенческой жизнью… Глушь, темнота в прямом и переносном смысле слова, сложившийся тысячелетиями сельский быт, каждодневная неблагодарная, что называется, воловья крестьянская работа, от которой никакого просвета, нищета, забитость становились жгуче невыносимыми для людей, и они, особенно молодежь, всей душой жаждали нового и ненавидели проклятое старое, хватавшее за полы, мешавшее двигаться вперед, упорно не отрывавшееся от пережитков прошлого — от церкви, икон, попов, венчаний, религиозных, залитых самогоном, а то и кровью праздников, темноты и суеверия… Когда же речь заходила о селе будущего, селе новом, мечтали о тракторах, электричестве, кино, школах, книжных магазинах и библиотеках, больницах и мощеных дорогах. И все это было в самом деле лишь мечтой, для многих еще, казалось, очень далекой, почти неосуществимой…

Говорили обо всем этом горячо, взволнованно, возбужденно.

Лишь Ева по своей привычке, вслушиваясь в эти разговоры, чаще всего молчала, тихо вздыхая или грустновато улыбаясь.

Когда, случалось, оставались наедине, Ева просила Андрея рассказать о себе, о книгах, которые читал, любила слушать, когда он декламировал стихи. Более всего ей нравились лирические: «В полдневный жар в долине Дагестана…» Лермонтова, «Предрассветные огни» и «Талого снега платочки раскиданы…» Леси Украинки, а в особенности пушкинское: «О жизни сон, лети, не жаль тебя, исчезни в тьме, пустое привиденье, мне дорого любви моей мученье — пускай умру — но пусть умру любя…» Стихотворение это она, оказывается, знала чуть ли не с четвертого класса, от отца, который прочитал его дочери в какую-то лирическую минуту. Стихотворение это любила Евина покойная мать. Что же касается себя… Ну что он мог ей рассказать о себе? Больше о том, что успел прочесть или продумать. О книгах — и о той первой, которую купила ему на базаре мама, и о золотых корешках энциклопедических изданий в доме Нонны Геракловны, о фотографии отца, о Старгороде, об институте, о том, как разговаривал по-французски с волами Дробота. Ну, и о старинном старгородском парке…

Ева слушала, не прерывая и не переспрашивая. Лишь иногда, прижимаясь к нему, будто ища от кого-то защиты, глубоко вздыхала:

— Мама родная! Сколько же ты знаешь, сколько же ты прочел всего!

Слушая рассказы Андрея о маме, о своей учебе в школе, о Терногородке, она, казалось Андрею, улыбалась иногда как-то загадочно.

А о себе рассказывала неохотно, скупо. То ли не любила, то ли не умела о себе рассказывать.

— Что мне, «инкубаторной»! Что я где видела…

Знал о ней, что и она тоже полусирота. Он, Андрей, совсем не помнит отца, а она никогда не видела, не помнит маму — мама умерла сразу же после ее, Евиного, рождения. И от этого была для Андрея еще ближе, еще роднее, за это любил и жалел ее еще нежнее. Знал также, что училась в школе и жила раньше в Новых Байраках. Бывала даже в его Терногородке. А теперь ее отец, пожилой больной человек, работает счетоводом в Подлеснянском районе, в селе Татарке. После окончания семилетки у нее не было возможности учиться дальше именно из-за отца. А тут как раз набирали в Скальном на те «инкубаторские» учительские курсы. Она училась в семилетке неплохо, вот ее и рекомендовали туда. Тогда как раз появились эти диво-машины инкубаторы, которые без наседки да еще и скоростным методом цыплят выводили, вот и курсы какие-то шутники назвали «инкубаторными». Да так эта шутка и прилипла…