— Куда уж мне, с моим высшим «инкубаторным»…
— Что это ты, Ева, лазаря запела! — возмутилась Нина. — «Инкубатор» да «инкубатор»! Вот поработаешь, получишь хорошую характеристику и без экзаменов в педтехникум поступишь. А там, глядишь, институт, а там все пути перед тобой открыты!
— Какие уж там пути, — грустно улыбнулась Ева.
А то — было уже после случая с Присей — рассказывал ей Андрей о пигмеях, людях африканских джунглей, как и чем живут, как на слонов с допотопными копьями охотятся. Она слушала молча, не переспрашивая, и только значительно позже вдруг спросила:
— А ты откуда все это знаешь?
— Ну как откуда? Читал.
— А где?
Он назвал книгу, а она подумала и, будто жалеючи себя, переспросила:
— А где я могла такое прочесть, если и книг таких нигде не видела?
С Андреем она вела себя как-то неровно. То вдруг откроется, словно бы приблизится, даже вместе с Ниной в хату забежит, посидит минуту-другую, полистает книжку, помолчит и спросит:
— А что, французский трудно изучать?
— На первых порах. А потом уже втягиваешься.
— А я смогла бы?
— А почему бы и нет! Не святые горшки обжигают.
А то непонятно отчего вдруг замыкалась, хмурилась, будто ее обидел кто. Шла однажды навстречу. Увидела его и, повернув в сторону, бросилась наутек. А чуть позже как ни в чем не бывало сама, без Нины, постучала в окно, напомнила о том, что пора им уже в бригаду, и на вопрос, почему удирала от него, передернула плечиком, улыбнулась удивленно и посмотрела таким ясным, таким открытым и невинным взглядом.
— Я? Когда? О чем ты? Не помню…
Вот так и держала его в каком-то постоянном лихорадочном напряжении.
В конце января, после крещения, начали ослабевать морозы, и снова повалил густой мягкий, как вата, снег.
В тот день они направились в свою бригаду, как только начало темнеть. Небо затянули синевато-сизые тучи. На западе еще светилась, угасая, тоненькая багряная полоска. Над селом, над белыми крышами, над необозримыми заснеженными просторами синело тихое, прозрачное предвечерье. Они молча шли серединой улицы по извилистой, только что протоптанной в глубоком снегу тропинке через плотину в самый конец села. Вокруг стояла глубокая тишина. Влажный, липкий снег поскрипывал под их ногами как-то мягко и мелодично. В Палиихину хату они сегодня людей не будут собирать. Вместо этого решили обойти дворы, хозяева которых не рассчитались за прошлый год, кто за облигации, кто по налогу или самообложению. Заодно — и это, видимо, самое главное — Никон Тишко поручил им провести подписку на областную — тогда как раз начали организовываться области — новую газету.
Шли молча, не торопясь. Пока добрались на свой конец села, начался снег. Не успели обойти и четырех дворов, задерживаясь в хатах на минуту-другую, все вокруг внезапно скрылось, утонуло в темном, непроглядно густом и, казалось, теплом месиве. По крайней мере так казалось ему, Андрею. И даже не просто теплом, жарком! Потому что и без того и не сегодня только нестерпимо жег его, кружил голову бешено рвущийся наружу, навстречу Еве, внутренний жар. И он, Андрей, уже не мог ничего сделать с собой. Шел, тяжело передвигая ноги, по засыпанной снегом улице, и все вокруг казалось ему призрачным и нереальным, все мучило, раздражало и мешало ему. И этот снег, и необходимость заходить в чужие хаты и что-то там говорить…
Войдя на подворье Онисима Фартука, заметили — в хате было темно. Вот и шли бы себе дальше. Но, возвращаясь к калитке, Андрей случайно заметил — из углового, неплотно прикрытого окна пробивалась тонюсенькая острая полоска света. Зная, что двери в селах не запираются и стучать в них не принято, он с разгона, видимо сильнее, чем нужно было, дернул за ручку и лишь после того, как дверь со звоном открылась, понял — была она все-таки на крючке. Выходит, он сорвал этот крючок? Неудобно, конечно! Но убегать после этого тем более неудобно. Одним словом, хочешь не хочешь, пришлось входить. И они, Андрей впереди, а Ева за ним, нащупав в темных сенях ручку на двери, вошли в комнату.
С мороза, после озонного запаха снега, в лицо ударило теплым смрадным духом уже знакомого горьковато-кислого бражного перегара. Самогон… Безусловно, самогон. А посреди темной комнаты, бросившись, видимо, на звук сорванного крючка, застыла напуганная хозяйка, Гафия Фартушиха, пожилая, льстивая, хитрющая тетка. За нею, задернутый дерюжкой, был проход в тускло освещенную кухоньку, а в кухоньке возле плиты на полный ход действовал фартуховский «винокуренный завод»…
Застигнутая на горячем, Гафия, бесспорно, испугалась. Учителя, да еще и комсомольцы. Кроме того, уполномоченные на том конце села, а тут… самогон. Но кто там они ни есть, а, считай, в сущности, дети. Потому-то Гафия, хоть и испугавшись, все же не растерялась. Увидев, кто вошел, слащаво улыбнулась.
— Ой, гостюшки дорогие! Проходите, садитесь! Я сейчас посвечу!
Кинулась в кухоньку, вынесла лампу, установила на столе, отчего в комнате стало светло, а в кухоньке темно. Но темно или не темно, видела, понимала хитрющая баба — ничего уже не скроешь. И льстиво заговорила, идя напролом: