Отчий дом

Она расхохоталась еще сильнее, так, что громкое эхо покатилось над скованным льдом и засыпанным снегом прудом.

— А вот и не догонишь! А вот и не догонишь!

От этих слов и этого смеха у парня вдруг потемнело в глазах и что-то хмельное ударило в голову.

Бежал вслепую, ничего не видя в густом, ослепляющем снежном месиве, полной грудью вдыхая колючий и пьянящий воздух, увязая в пушистых сугробах и задыхаясь.

Догнал где-то уже за плотиной, под старой дуплистой вербой. С разгона налетев на крутой косогор, Ева поскользнулась и упала, скатилась к берегу и так, катясь, отбивалась тяжелыми снежками.

Отбилась, вскочила на ноги, но он уже налетел, схватил, сжал ее непокорные и такие неожиданно сильные, крепкие руки. Она отбивалась отчаянно, с какой-то веселой, настойчивой яростью и звонким смехом, извиваясь вьюном, задыхаясь. С хмельным радостным упорством, с восторгом ощущая, как становятся все тверже, наливаются неизведанной до этого силой его руки, Андрей ломал ее сопротивление, сжимая девушку цепкими, будто железные клещи, руками.

Шумно, весело барахтаясь, они сорвались с некрутого косогора на лед и, не разнимая рук, покатились в глубокий и мягкий снежный сугроб. Ева отбивалась и там, нырнув головою в снег, набившийся ей в сапожки, под пальто, за воротник, в волосы. Отбиваясь из последних сил, задыхалась от неудержимого смеха.

Андрей все распалялся, не чувствуя уже ничего, кроме ее сопротивления. В ноздри ему бил тонкий дурманящий аромат ее волос. Терпкий и пьянящий, будто созревшее осеннее яблоко, холодок ее, Евиной, щеки касался его уст. И вот уже захлебнулся, стих, оборвался смех и, вздрогнув, мягко подались ее холодные губы. Не слышал, не ощущал — мгновение или вечность — ни снега, ни холода, ни самого себя. Лишь обжигающий холодок ее уст…

Кажется, никогда в жизни он не испытывал больше такого сладостного умопомрачения. Видимо, в самом деле у него закружилась голова, и он потом так и не мог вспомнить, сколько длился этот жгучий, болезненно острый, не принесший ему ни облегчения, ни успокоения, этот неутоляющий поцелуй.

Спохватившись, она вдруг увернулась из его цепких рук и, легонько толкнув в грудь усталыми, мягкими руками, прошептала:

— Пусти, бешеный!

Потом какое-то время стояла, отряхивая снег. Делала это старательно, сосредоточенно, низко нагнув голову, стараясь не смотреть в его сторону. И вдруг, уловив удобный момент, увернулась, бросилась на косогор и побежала вдоль плотины.

Он снова догонял ее в непроглядной, густой снежной круговерти. Догонял, целовал, а она, как и раньше, ускользала из его рук, бежала, дразнила из темноты теперь приглушенным, тревожным смехом. Сколько времени это продолжалось в крещенской снежной метели, какими безлюдными улицами и переулками заснувшего села они проносились вихрем, не запомнил… Помнит лишь, как он, словно в угаре, утомленный и безгранично счастливый, тихонько, чтобы не разбудить Грицка Маслюченко, прокрадывался в свою хату далеко за полночь и, не зажигая света, украдкой раздевшись, осторожно лег на нары, нырнул под свое тоненькое одеяло и, прикрывшись еще и бабкиным кожухом, сразу уснул глубоким и крепким сном. Но даже и во сне чудился ему тонкий запах ее тугой щеки и пушистой, толстой косы…

Так, с ощущением бодрящей свежести, острым предчувствием какого-то светлого праздника, он и проснулся утром. Проснулся, но долго еще лежал с закрытыми глазами, веря и не веря, переполненный тем еще до конца не осмысленным, большим и никогда до этого не изведанным, что вошло ныне в его жизнь.

Было позднее утро. На улице, когда выглянул в окно, как и в его душе, было светло и празднично. Чистое, высокое, барвинковой синевы небо, улыбчивое, искрящееся солнце, нетронуто чистые, порозовевшие снега…

А еще позже они, напряженные, настороженные, встретившись в учительской, боялись взглянуть в глаза друг другу. Весь этот день так и не решились даже словом перемолвиться, чтобы никому постороннему не выдать той несказанной, возникшей между ними и неразрывно соединившей их тайны, которую они неминуемо выдадут, если только взглянут друг на друга или же заговорят… Хотя казалось им обоим, что и так все и всё уже знают, понимают, по крайней мере догадываются. Но все же…

И они ждали. Ждали, не признаваясь самим себе, чего именно ждут. Новой встречи наедине? Вечера? Весенних озонных запахов снега? Каких-то особенных, значительных слов, которые еще должны были бы сказать друг другу? Целый день, целый долгий вечер, целая вечность прошла в этом ожидании, в этом молчаливом, жгучем ожидании.