Отчий дом

А сам был сухощавый, щупленький, по-женски круглолицый и всегда тщательно выбритый. Носил под пиджаком жилетку с часами в маленьком нагрудном карманчике, на голове «панскую» шляпу с широкими полями, а на ногах даже и летом блестящие, маленькие, хорошо подогнанные хромовые сапожки. Ездил всюду на сером в яблоках сытом жеребце, запряженном в легкие двухколесные дрожки. Невысоким был, в общем неказистым, но заносчивым, с людьми немногословным. Разговаривал всегда как-то словно бы нехотя, свысока, или, как говорили люди, сквозь зубы.

Работы в «культурном хозяйстве» Дробота было вдосталь, и батрачил у него все лето не один Андрей. Кроме поденщиц-девчат и молодиц из соседних сел одних сезонных каждое лето работало у него человек пять — семь… Держал всех лишь до покрова. На зиму оставались только постоянные его работники — пожилой извечный батрак Аверьян и глухая девка-перестарок Горпина.

Андрей нанялся до покрова, с тем чтобы и подработать немного, и в школу успеть, пусть и с опозданием месяца на два, чтобы, поднажав, к весне выровняться и догнать товарищей, не оставаясь на второй год. Это ему было уже не в новость. Пробовал в прошлом году. И вышло. Догнал. Даже и перегнал к весне…

И вот поди ж ты, где-то примерно за месяц до покрова не повезло. Тогда еще и с погодой вышло не так, как хотелось. Сначала затяжные ранние дожди, потом неожиданные заморозки. А свекла в поле не выкопана, подсолнухи не собраны, и гречиха да просо мокли под дождем в копнах. Дробот от всего этого даже почернел. Злился, стал не в меру раздражительным, горячился, набрасывался на всех и вся, шипел, как сало на горячей сковороде. А он, Андрей, хотя и батрак, но все же не из тех старых и темных. Не только в спартаковцах да юных пионерах в школе ходил, но и о комсомоле уже думал. И о том, кто на самом деле этот «культурный хозяин», знал хорошо. Так же, как и то, что существует теперь профсоюз работников земли и леса. Но вместе со всем этим, и со стихами Маяковского о том, что «мы диалектику учили не по Гегелю», и что всего через каких-нибудь шесть-семь месяцев исполнится ему четырнадцать и его в самом деле примут в комсомол, уважал парнишка еще и старую крестьянскую, которая из поколения в поколение в душу и тело въедалась, рабочую, батрацкую честь. Честь старательного, добросовестного работника: если уж взялся, должен работать на совесть, чтобы люди на тебя пальцем не тыкали. И работал это лето не из любви, конечно, к «культурному хозяину», а из крестьянского уважения к хлебу, на совесть. Однако уже в конце, что называется, «у самого берега», перед расчетом, произошло непредвиденное.

За день до этого прояснилась погода. Ночью потянуло морозцем, и к утру все вокруг покрылось инеем так, будто снежком припорошило. А утро выдалось ясное, солнечное. И все они, и батраки, и хозяева, чуть ли не с самого рассвета принялись выхватывать, пока не поздно, с примороженного поля в низине под лесом картошку. Распоряжался всем, горячась, подгоняя и поощряя, сам хозяин — Матвей Михайлович Дробот.

А перед завтраком на картофельное поле Дробота с терногородской дороги свернула Стригунова Мария, Андреева одноклассница и соседка. Принесла неожиданную и печальную весть: его, Андрея, мама тяжело заболела, лежит в хате одна-одинешенька, чуть ли не при смерти. И выходит, ему, Андрею, необходимо немедленно спешить домой.

Услышав об этом, хозяин нахмурился. Да и было из-за чего! Он намеревался за день убрать картошку, а под вечер еще и подсохшее просо с поля в ригу перевезти. На ночь нужно было гнать со старшим батраком три подводы на станцию в Новые Байраки. Туда с пшеницей, а на обратном пути несколько кубометров досок прихватить. Каждый человек, каждая рука, выходит, почти на вес золота, а тут вот… И все же отпустил. Поморщился, будто кислицу проглотил, но все-таки отпустил… Мог бы, конечно, подбросить на своих дрожках — как-никак двенадцать километров! — но… где это видано, да еще при такой неуправке со временем и тяглом!

Отпустил и строго приказал: быть Андрею до захода солнца на месте, потому что он, хозяин, уезжая, на него и все подворье, и скотину должен оставить. Вышло так, что больше не на кого. И чтобы все было на ночь как следует обихожено — напоено, накормлено, заперто…

Андрей мчался босиком по подмерзшей дороге, не переводя дыхания, домчался за каких-нибудь два часа. Встревоженный, напуганный и до предела утомленный, дверь в хату открыл будто не своими, одеревенелыми руками.

В нетопленой и без того темной и холодной хате как в погребе. Мама лежала в постели, прикрытая дерюжкой и еще поверх нее свиткой. Из-под низко надвинутого на глаза темного платка виднелся лишь желтый, будто восковой, какой-то необычно острый нос.

У Андрея занемели ноги. Похолодело в груди. Остановился у порога, боясь пошевельнуться. Затаив дыхание, прислушался. Мама дышала тяжело, натужно, с хрипом. Через какую-то минуту, почувствовав, что в хату кто-то вошел, притихла, прислушалась.

— Ты, Андрей? — спросила еле слышно, не поворачивая головы.