Остроумие и его отношение к бессознательному

Экономия сострадания – вот один из наиболее частых источников юмористического удовольствия. Юмор Марка Твена обычно использует этот механизм. Например, Твен рассказывает следующий случай из жизни своего брата. Однажды тот, подвизаясь в большом предприятии по строительству железных дорог, взлетел на воздух из-за преждевременного взрыва мины и упал опять на землю далеко от места своей работы. В нас этот случай неизбежно пробуждает чувство сострадания к несчастному. Хочется спросить, не был ли он ранен. Но рассказ продолжается дальше: оказывается, у брата удержали заработок за полдня, поскольку «он отлучился со службы». Это уточнение целиком отвлекает нас от сострадания, делает нас почти такими же безжалостными, как работодатель, и вызывает почти сходное безразличное отношение к возможному урону здоровью брата. В другой истории Твен излагает нам свою родословную, которую он ведет от одного из спутников Колумба. После того как он изобразил характер этого предка, весь багаж которого состоял из нескольких пар белья, причем каждая пара имела другую метку, то мы начинаем смеяться – не иначе как за счет экономии благоговения, которому готовы были предаться в начале повествования о родословной. Для механизма юмористического удовольствия нет препятствия в понимании того, что эта родословная вымышлена, что вымысел служит здесь выражением сатирического намерения и подчеркивает излишнюю красочность в подобных сообщениях других людей. Еще один рассказ Марка Твена[171] излагает, как брат автора построил себе подземное жилище, куда принес кровать, стол и лампу. Крышей над головой служил большой, продырявленный в середине кусок парусины. Ночью через отверстие в крыше на пол упала корова, которую гнали домой, и погасила лампу. Брат автора стойко помог вытащить животное наверх и привел все в порядок. Так повторилось и на следующую ночь, и на следующую – без конца. История производит комическое впечатление из-за многократного повторения. Но Твен заканчивает ее вот таким образом: на сорок шестую ночь, когда корова снова упала вниз, его брат заметил: «Дело начинает принимать однообразный оборот». Тут мы просто не можем не испытать юмористическое удовольствие, так как уже давно ожидали услышать, как брат автора выразит свою досаду по поводу упорного невезения. Надо отметить, кстати, что толика юмора, которую мы сами вносим в нашу жизнь, проистекает, из досады взамен гнева[172].

Виды юмора чрезвычайно разнообразны – в зависимости от природы аффективного возбуждения, за счет экономии которого он создается. Это сострадание, досада, боль, умиление и т. д. Ряд поистине бесконечен, так как область юмора становится все шире. Художнику или писателю удается юмористически одолеть непобедимые прежде аффективные возбуждения, сделать их источником юмористического удовольствия с помощью тех же приемов, что и в предыдущих примерах. Художники журнала «Симплициссимус» поражают нас тем, что производят юмор из ужасных, отвратительных фактов. Впрочем, формы проявления юмора определяются двумя особенностями, связанными с условиями его возникновения. Во-первых, юмор может сливаться с шуткой или иным видом комического, причем на его долю выпадает задача устранить заложенную в ситуации возможность развития аффекта, который явился бы препятствием для ощущения удовольствия. Во-вторых, он может полностью или частично упразднить развитие аффекта, что случается даже чаще, так как это легче сделать. В результате появляются различные формы «мрачного» юмора[173], этакий смех сквозь слезы. Юмор отнимает у аффекта часть энергии и придает аффекту юмористический оттенок.

Юмористическое удовольствие от сочувствия возникает, как можно заметить из предыдущих примеров, с помощью особой техники, которую можно сравнить с приемом смещения. Посредством этой техники предполагаемый выплеск аффекта лишается своего объекта, и энергия направляется на нечто другое, нередко второстепенное. Но для понимания того душевного процесса, который осуществляется благодаря смещению, это описание ничего не дает. Мы видим, что индивидуум, воспринимающий юмор, как бы подражает творцу юмористического замечания, но не узнаем при этом ничего о тех силах, которые трудятся в психике творца.

Можно лишь отметить, что если кому-нибудь удается пренебречь, например, болезненным аффектом, противопоставляя величину мировых интересов своему собственному ничтожеству, то мы не усмотрим здесь никакого проявления юмора. Это будет проявление философского мышления, и мы не получим никакого удовольствия, отождествляя себя с этим человеком. Юмор, следовательно, невозможен при сосредоточении сознательного внимания, как невозможно и комическое сравнение, которое связано условием оставаться предсознательным или автоматическим.