Остроумие и его отношение к бессознательному

Здесь открыто признается общая двум последним примерам ошибка мышления. Без всякого зазрения совести фантазия оценивается выше реальности, а возможность фактически уравнивается в правах с подлинным событием. Взгляд через пространство, отделяющее Краков от Лемберга, был бы грандиозным телепатическим деянием, передай он нечто, имевшее место в действительности. Но для ученика это не важно. Ведь вполне могло быть и так, что раввин Л. умер бы в Лемберге в тот миг, когда краковский раввин провозгласил его смерть. Ученик передвинул внимание с условия, при котором поступок учителя вызывает удивление, на безусловное восхищение поступком. Фраза «In magnis rebus voluisse sat est»[72] свидетельствует о подобной точке зрения. Как в этом примере реальность не принимается во внимание и ей предпочитают возможность, так и в предыдущем примере брачный посредник предлагает жениху учесть, что его будущая жена из-за несчастного случая всегда может стать хромой, и оценивает эту возможность как нечто более значительное, а то обстоятельство, что она уже хромая, отступает на задний план.

К этой группе «софистических» ошибок мышления примыкает другая любопытная группа, в которой ошибку мышления можно назвать автоматической. Быть может, лишь прихотью случая объясняется, что все примеры этой новой группы, которые я приведу, относятся к историям с брачными посредниками.

Шадхен привел с собой для переговоров о невесте помощника, который должен был подтверждать все его сведения. «Она стройна, как ель», – говорит шадхен. «Как ель», – повторяет помощник. «А глаза у нее такие, что их нужно увидеть воочию!». «Ах, какие у нее глаза!» – подтверждает эхо. «А образована она, как никакая другая девушка». – «Очень образованная!» – «Правда, – признается посредник, – она имеет небольшой горб». – «Зато какой горб!» – подхватывает помощник.

Другие истории вполне сходны с этой, но более остроумны.

Жених при знакомстве с невестой неприятно поражен и отводит посредника в сторону, чтобы сообщить ему о недостатках, которые он нашел в невесте. «Зачем вы привели меня сюда? – спрашивает он с упреком. – Она отвратительна, старая, у нее плохие зубы и глаза слезятся и косят…» – «Вы можете говорить громко, – отвечает посредник, – она еще и глухая».

Жених наносит первый визит в дом невесты вместе с посредником. Пока они ожидают в гостиной появления семьи, посредник обращает внимание жениха на стеклянный шкаф, в котором выставлена напоказ серебряная утварь. «Взгляните-ка вон туда. По этим вещам вы можете судить, как богаты эти люди». – «А разве невозможно, – спрашивает недоверчиво молодой человек, – что эти вещи взяли взаймы с целью произвести впечатление богатства?» – «Как такое пришло вам в голову? – возмущается посредник. – Разве можно доверить хоть что-нибудь этим людям!»

Во всех трех случаях происходит одно и то же. Человек несколько раз подряд одинаково откликается на вопросы – и продолжает откликаться таким же образом, когда эти ответы уже не годятся, выдавая тем самым свои истинные намерения. Он не понимает, что необходимо приспосабливаться к требованиям ситуации и поддается автоматизму привычки. Так, помощник посредника в первом рассказе сознает, что его взяли с собой для поддержки; когда посредник усердно нахваливает предлагаемую невесту, помощник честно выполняет возложенную на него задачу, усиливая своим повторением конкретные положительные черты невесты. Но затем он автоматически подчеркивает и ее робко признаваемый горб, значение которого он должен был бы преуменьшить. Во втором рассказе посредник так углубляется в перечисление женихом недостатков и пороков невесты, что сам дополняет их список тем, которого жених не заметил, хотя это, конечно, не входит в круг его обязанностей и намерений. В третьем рассказе посредник настолько одержим рвением убедить молодого человека в богатстве семьи невесты, что приводит в доказательство такой довод, который уничтожает все его старания. Повсюду автоматизм берет верх над целесообразным и своевременным изменением мышления и способов выражения.

Это легко понять, но указанное обстоятельство должно сбивать нас с толка, если три перечисленные истории можно назвать комическими по такому же праву, по какому мы охарактеризовали их как остроумные. Открытие психического автоматизма принадлежит к технике комического, как и всякое разоблачение, когда человек сам себя выдает. Неожиданно мы очутились перед проблемой отношения остроумия к комизму, хотя думали обойти ее (см. Введение). Являются ли эти истории сугубо комическими, а не остроумными? Работает ли здесь комизм теми же средствами, что и остроумие? Опять-таки, в чем заключается особый характер остроумия?