Остроумие и его отношение к бессознательному

Фишер (1889) уделил этим формам шуток много внимания и хотел принципиально отделить их от «игры слов». «Каламбур – это неудачная игра слов, потому что он играет словом не как словом, а как созвучием». Игра же слов «переходит от созвучия слова в само слово». С другой стороны, он причислял к остротам по созвучию и такие шутки, как «фамилионерно», «Антигона – Antik? O nее» и т. д. Лично я не вижу необходимости следовать за ним в этом отношении. В игре слов, по-моему, само слово является для нас звуковым образом, с которым увязывается тот или иной смысл. Но и здесь повседневная речь не проводит строгого различия. Если она относится к «каламбуру» с пренебрежением, а к «игре слов» – с некоторым уважением, то эта оценка, по-видимому, обусловливается иными точками зрения, а не техническими приемами. Нужно учитывать, какого рода остроты воспринимаются как «каламбуры». Некоторые люди наделены даром в веселом расположении духа и в течение продолжительного времени отвечать каламбуром едва ли не на каждое обращение к ним. Один из моих друзей, вообще-то образец скромности, когда речь заходит о его серьезных достижениях в науке, славится таким даром. Однажды он совсем уморил общество своими каламбурами, и кто-то восхитился его выдержкой. На это он ответил: «Ja, ich liege hier auf der Ка-Lauer», то есть «Да, я нахожусь в засаде». (Kalauer – каламбур; auf der Lauer – быть начеку. – Ред.) Наконец его попросили перестать каламбурить, а он поставил условие, чтобы впредь его называли Poeta Kalaureatus (Poeta laureatus – букв. поэт-лауреат, признанный классик. – Ред.). Оба примера – превосходные шутки, родившиеся посредством сгущения с замещением. («Ich liege hier auf der Lauer um Kalauer zu machen». – «Я нахожусь в засаде, чтобы каламбурить».)

Из спорных мнений о различиях между каламбуром и игрой слов мы заключаем, что каламбур не способен помочь в изучении совершенно новой техники остроумия. Не притязая на многосмысленное употребление одного и того же материала, каламбур все же переносит центр тяжести на повторение уже известного, на аналогию между участвующими в каламбуре словами. Также каламбур составляет всего-навсего подвид той группы, вершина которой – сама игра слов.

* * *

Однако имеются остроты, в технике построения которых почти отсутствует связь с рассмотренными нами до сих пор группами.

О Гейне рассказывают, что как-то вечером он встретился в парижском салоне с французским драматургом Сулье и вступил в беседу. Тут в залу вошел один из тех местных денежных царей, которых недаром сравнивают по богатству с Мидасом. Его тотчас окружила толпа, которая обходилась с этим человеком с величайшей почтительностью. «Посмотрите-ка, – сказал Сулье, обращаясь к Гейне, – вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу». Бросив беглый взгляд на объект почитания, Гейне, словно внося поправку, сказал: «Думаю, он должен быть намного старше» (Fisher 1889).

В чем заключается техника этой великолепной остроты? В игре слов, по мнению К. Фишера. «Например, слова “золотой телец” могут обозначать Маммону и служение идолам. В первом случае центром тяжести становится золото, во втором – статуя животного. Слова эти можно применить и для не совсем лестного прозвища, данного какому-то человеку, у которого много денег и мало ума». Если убрать выражение «золотой телец», мы тем самым упраздним шутку. Тогда Сулье следовало бы сказать: «Посмотрите-ка, как люди лебезят перед глупцом только потому, что он богат»; это вовсе не остроумно. Ответ Гейне тогда тоже был бы другим.

Но мы должны помнить, что нас интересует вовсе не удачное сравнение Сулье (быть может, шуточное), а остроумный ответ Гейне. Потому мы не вправе обсуждать фразу о золотом тельце. Эта фраза остается необходимым условием для слов Гейне, но редукция должна затронуть только эти последние. Если и расширять слова поэта, то единственный способ это сделать прозвучит приблизительно так: «О, это уже не теленок, это уже взрослый бык». Итак, для шутки Гейне излишне трактовать выражение «золотой телец» метафорически: оно применяется в личностном смысле, к самому денежному тузу. Не содержалась ли, кстати, эта двусмысленность в предыдущих словах Сулье?

Но погодите – мы замечаем, что редукция не полностью уничтожает остроту Гейне; наоборот, она оставляет в неприкосновенности ее сущность. Теперь дело обстоит так, что Сулье говорит: «Посмотрите-ка, вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!», а Гейне отвечает: «О, это уже не телец, это уже бык». В этом редуцированном изложении шутка остается шуткой. Иная редукция слов Гейне невозможна.

Жаль, что в этом прекрасном примере содержатся такие сложные технические условия. Мы не можем здесь прийти ни к какому выводу, а потому поищем другой пример, в котором станет возможным уловить внутреннее родство с предыдущим.