Остроумие и его отношение к бессознательному

Это одна из «купальных шуток», посвященных свойственной галицийским евреям боязни перед купанием. Мы не требуем от наших примеров дворянской грамоты, не спрашиваем об их происхождении. Нам важна только их способность вызвать у нас смех, важно понимать, представляют ли они для нас теоретический интерес. Именно еврейские шутки больше всего отвечают обоим требованиям.

Два еврея встречаются вблизи бани. «Ты уже взял ванну?»[60] – спрашивает первый. «Как, – удивляется второй, – разве какая-то пропала?»

Когда человек смеется над шуткой от всего сердца, он не особенно расположен исследовать ее технику. Поэтому выполнить анализ в данном случае несколько затруднительно. «Это комическое недоразумение» – такое объяснение напрашивается как бы само собой. Хорошо, но какова техника этой шутки? Очевидно, что это двусмысленное употребление слова «взять». Для одного еврея оно – бесцветный вспомогательный глагол, для другого – глагол в прямом значении. Итак, это случай значимого слова, потерявшего свой первоначальный прямой смысл (группа II, пункт е). Если заменить выражение «взять ванну» равноценным и более простым словом «купаться», то шутка пропадет. Ответ больше не годится. Итак, шутка происходит, опять-таки, за счет выражения «взять ванну».

Однако кажется, что и тут редукция ошибочна. Шутка ведь относится не к первому предложению диалога, а к ответному: «Как? Разве какая-то пропала?». Ответ нельзя лишить заключенного в нем остроумия рассуждениями об изменения или дополнениях, если те не нарушают общий смысл. Создается впечатление, что в ответе второго собеседника пренебрежение к купанию важнее однозначности слова «взять». Но и здесь не удается различить путь ясно, а потому обратимся к третьему примеру.

Это опять-таки еврейская шутка, но на сей раз от евреев в ней только общая обстановка, так сказать, а ядро принадлежит человечеству в целом. Разумеется, и этот пример отягощен рядом нежелательных привходящих факторов, но, к счастью, они не относятся к разряду тех, которые до сих пор препятствовали ясности нашего понимания.

«Один обедневший человек занял 25 гульденов у зажиточного знакомого, многократно заверив того в своем бедственном положении. В тот же день благотворитель застал его в ресторане – за семгой с майонезом – и стал упрекать: «Как, вы занимаете у меня деньги, а потом заказываете в ресторане семгу с майонезом? Вот для чего вам понадобились мои деньги?» «Я не понимаю вашего недовольства, – отвечал должник. – Без денег я не могу кушать семгу с майонезом, а с деньгами, выходит, я не смею кушать семгу с майонезом? Когда же мне заказывать это блюдо?»

Здесь наконец-то пропадает всякий след двусмысленности. Повторение слов «семга с майонезом» тоже не является техникой этой шутки, ибо перед нами вовсе не «многократное употребление» одного и того же материала, а фактическое повторение материала, которое требуется по содержанию выражения. На некоторое время этот анализ наверняка нас смутит, и, возможно, мы захотим увильнуть от него, оспаривая за анекдотом, пускай тот заставил нас смеяться, характер шутки.

Но что такого особенного в ответе упомянутого должника? Что ж, это очевидно: ответу совершенно наглядно придан характер логичности – причем несправедливо, ведь ответ, конечно, нелогичен. Человек оправдывает свое поведение, тратит полученные взаймы деньги на лакомый кусок и с невинным видом спрашивает, когда же ему позволят съесть семгу. Логики тут нет и в помине. Благодетель упрекает должника не в том, что ему захотелось семги как раз в тот день; он лишь указывает, что при своем нынешнем затруднительном положении должник вообще не имеет права думать о подобных тратах. Этот единственно возможный смысл укора обедневший bon vivant[61] оставляет без внимания и отвечает, по сути, на какой-то другой вопрос, будто не поняв упрек.

Не заложена ли техника остроумия в данном случае именно в увиливании от ответа на неприятный вопрос? Если да, то подобное искажение подлинного смысла, смещение психологической значимости, следует доказать и в двух предыдущих примерах, родственных, по нашему мнению, третьему.

Итак, что получается? Наше предположение легко доказуемо, благодаря чему раскрывается подлинная техника остроумия всех трех примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество девятнадцатого столетия поклоняется «золотому тельцу», как поступали некогда иудеи в пустыне. Надлежащим ответом были бы, полагаю, следующие слова: «Да, такова человеческая природа, минувшие тысячелетия ничего не изменили», – или иная фраза, выражающая согласие. Но Гейне уклоняется в ответе от таких соображений. Он отвечает не по существу, пользуется двусмысленностью, заложенной в словосочетании «золотой телец», чтобы выбрать некий побочный путь. Он выхватывает составную часть выражения, слово «телец», и отвечает так, будто как раз на это слово падало ударение в речи Сулье: «Это уже не телец» и т. д.[62]

Еще яснее уклонение в шутке о купании. Этот пример требует, так сказать, графического представления.