Остроумие и его отношение к бессознательному

Прежде чем принять «склонность к экономии» в качестве общей характерной черты техники остроумия и задаться вопросом, откуда она происходит, что означает и каким образом из нее проистекает удовольствие от острот, нужно предоставить место сомнению, которое заслуживает быть выслушанным. Возможно, каждый технический прием остроумия проявляет склонность к экономии в способе своего выражения, но обратное утверждение не обязательно верно. Не каждая экономия в способе выражения, не каждое сокращение уже в силу употребления оказываются шутками. Мы уже приближались к этому вопросу выше, когда надеялись отыскать в каждой шутке процесс сгущения; еще тогда было приведено обоснованное возражение, что лаконизм нельзя считать сущностью остроумия. Должен существовать, следовательно, особый вид сокращения и экономии, от которых зависит характер шуток. Пока мы не установили эту особенность, нахождение общности в технических приемах остроумия не приблизит нас к разрешению нашей проблемы. Кроме того, давайте наберемся мужества и признаем, что эта экономия, создающая технику остроумия, нас не слишком-то привлекает. Она напоминает, быть может, экономию некоторых хозяек, которые тратят время и деньги на поездку на отдаленный рынок только потому, что там можно купить овощи на несколько монет дешевле. Какую экономию выгадывает остроумие благодаря своей технике? Произнесение нескольких новых слов, которые в большинстве случаев находятся без труда. Шутка же, что называется, лезет вон из кожи, чтобы найти одно слово, сразу раскрывающее смысл обеих мыслей. К тому же ей часто приходится превращать способ выражения первой мысли в неупотребительную форму, которая обеспечит опору для соединения со второй мыслью. Не проще бы, легче и экономнее выразить обе мысли так, как они приходят, пускай при этом не возникнет общность выражения? Не будет ли экономия, добытая произнесенными словами, сполна уравновешена излишней тратой умственной энергии? И кто при этом экономит, кто получает выгоду?

Мы пока можем оставить эти сомнения в стороне, если перенесем их в другую плоскость. Изучили мы или нет все виды техники остроумия? Конечно, стоит проверить себя, собрать новые примеры и подвергнуть их анализу.

* * *

До сих пор мы фактически не обращали внимания на еще одну большую – возможно, самую многочисленную группу острот (причина, быть может, в том, с какой снисходительностью к этим остротам принято относиться). Это те остроты, которые обыкновенно причисляют к каламбурам (фр. calembourgs, нем. Kalauer) и которые считаются низшей разновидностью остроумия – видимо, потому, что они – «самые дешевые» и на их создание тратится наименьшее количество энергии. Действительно, они предъявляют минимум требований к технике выражения, тогда как настоящая игра слов требует максимума. Если в последнем случае два значения выражаются одним словом, то каламбур удовлетворяется тем, что слова, употребленные для обоих значений, обладают каким-нибудь смутным сходством – по форме или рифмоподобным созвучием, общностью некоторых начальных букв и т. п. Немало примеров таких «острот по созвучию» (не совсем удачное название) встречается в проповеди капуцина из шиллеровского «Лагеря Валленштейна».

Kümmert sich mehr um den Krug als den Krieg,
Wetzt lieber den Schnabel als den Sabel

Frisst den Ochsen lieber als den Oxenstim’…
Der Rheinstrom ist worden zu einem Peinstrom,
Die Kloster sind ausgenommene Nester,
Die Bistümer sind verwandelt in Wiisttiimer.

Und alle die gesegneten deutschen Länder
Sind verkehrt worden in Elender[56].

Особенно охотно в остротах меняются гласные в том или ином слове. Например, Хевеши[57] (1888) рассказывает об одном враждебно относившемся к империи итальянском поэте, которому позже пришлось воспевать немецкого кайзера в гекзаметрах: «Поскольку он не мог истребить цезарей (Cäsaren), то довольствовался упразднением цезуры (Cäsuren)».

При всем обилии каламбуров в нашем распоряжении особенно интересно, быть может, выделить поистине неудачный образчик, тяготивший Гейне[58]. Он долгое время разыгрывал перед своей дамой «индийского принца», но все же сбросил маску и признался: «Madame! Я солгал вам. Я не граф Гангский. Никогда в жизни не видал я ни священной реки, ни цветов лотоса, отражающихся в ее благочестивых водах… Я бывал в Индии не более, чем жареная индейка, съеденная мной вчера за обедом». Недостаток этой остроты заключается в том, что оба сходных слова не просто сходны – они тождественны. Птица, жаркое из которой герой Гейне, называется так потому, что она происходит или должна происходить из Индии[59].