Острие копья

– Ах, – огорчился я, – вашего отца не будет? Это несколько расстраивает мои планы. Я думал перекусить в Плезантвиле или Уайт-Плейнсе, а потом вернуться и переговорить с ним. Вообще-то, я как раз думал попросить вас об одолжении – предупредить его о моем приезде.

– Мне очень жаль.

– Он не вернется к ночи?

– Нет. На прошлой неделе он уехал в Чикаго по делам. Вы не первый, кто столь разочарован. Андерсон и тот детектив телеграфируют ему каждый день, не понимаю даже зачем. В конце концов, он едва знал Барстоу. Полагаю, их телеграммы не заставят его вернуться, пока он не закончит дела. Мой отец такой. Все доводит до конца.

– Когда вы ожидаете его возвращения?

– Затрудняюсь ответить. Около пятнадцатого – так он рассчитывал при отъезде.

– Что ж, хорошего мало. Конечно, это лишь рутина, но любой детектив хотел бы завершить с вашей четверкой. И раз уж вы не можете оказать мне любезность с вашим отцом, может, окажете другую. Еще одна рутина. Скажите, где вы были вечером в понедельник, пятого июня, между семью и двенадцатью? Это был вечер перед похоронами Барстоу. Вы были на похоронах? Меня интересует вечер накануне.

Черные глаза Мануэля Кимболла сосредоточились на мне, как будто он пытался что-то вспомнить.

– Я присутствовал на похоронах, – подтвердил он. – Да, это был вторник. Как раз неделю назад. Ах да. По-видимому, так. Да, точно. Скиннер в курсе. Я витал в облаках.

– Витали в облаках?

– Осваивал полет и посадку ночью, – кивнул он. – Пару раз в мае, а потом как раз в тот понедельник. Скиннер в курсе, он помогал мне при взлете и потом ждал, пока я не вернусь, чтобы проследить, что с огнями все в порядке. Это довольно сложно, не то что днем.

– И когда вы взлетели?

– Около шести. Конечно, стемнело где-то в девять, но я хотел подняться до наступления сумерек.

– Хм, вы поднялись задолго до их наступления. А когда вернулись?

– В десять или чуть позже. Скиннер в курсе и этого тоже. Мы промаялись дурью с таймером до полуночи.

– Вы взлетали один?

– Совершенно. – Мануэль Кимболл улыбнулся, но мне показалось, что только губами, глаза его к улыбке не присоединились. – Вы должны признать, мистер Гудвин, что я достаточно терпелив. Черт возьми, какое вам дело до моего ночного полета в понедельник или в любой другой день?! Не будь я столь любопытен, то вполне обоснованно мог бы рассердиться. Вам не кажется?

– Конечно, – ухмыльнулся я. – На вашем месте я уж точно рассердился бы. Как бы то ни было, премного вам благодарен. Рутина, мистер Кимболл, всего лишь чертова рутина. – Я встал и потряс ногой, чтобы отворот на брюках спустился вниз. – Так что весьма признателен. Полагаю, летать ночью гораздо веселее, чем днем?

Он тоже встал:

– Веселее. Но не стоит признательности. Разговор с человеком Ниро Вулфа принесет мне славу во всей округе.

Затем он послал толстого дворецкого за моей шляпой.

Через полчаса, направляясь на юг по извилистому Бронкс-Ривер-парквей, я мысленно все еще перебирал подробности нашего разговора. Поскольку связь между Мануэлем и Барстоу, драйвером или же чем другим совершенно отсутствовала, сие могло объясняться лишь тем, что Кимболл меня нервировал. А Вулф говорил, будто я лишен чутья на феномены! В следующий раз, когда он заявит это, я напомню ему о своем загадочном предчувствии относительно Мануэля Кимболла, решил я. При условии, разумеется, если выяснится, что это Мануэль убил Барстоу, а это, вынужден я был признать, на данный момент представлялось маловероятным.

Когда около половины девятого я прибыл домой, Вулф заканчивал обедать. Я позвонил из аптеки на Гранд-Конкорс, и Фриц подал мне разогретую в духовке камбалу под его лучшим сырным соусом, тарелку с салатом и помидорами и вдоволь превосходного холодного молока. С учетом довольно скудного ланча у Барстоу и часа, когда я наконец-то уселся за стол, порция не оказалась слишком большой. Я съел все до крошки. Фриц заметил, что отрадно вновь видеть меня за работой.

– Ты чертовски прав, отрадно! Эта рыбка ушла бы шерифу, кабы не я.

Фриц хихикнул. Он был единственным человеком из всех, кого я знал, чей смех не вызывал вопроса, над чем, собственно, он смеется.

Вулф сидел в своем кресле в кабинете и отмахивался от мух. Их он ненавидел, и они редко когда проникали к нему, но это двум мухам каким-то образом все же удалось, и вот теперь они кружили над его столом. Насколько он ненавидел их, настолько же не мог и убить их. Он объяснял, что, хотя живая муха и раздражает его до лютой ненависти, убитая оскорбляет само его почтение к достоинству смерти, а это неизмеримо хуже. По моему же мнению, трупик мухи просто вызывал у него тошноту. Как бы то ни было, он сидел в кресле с мухобойкой в руке и прикидывал, как сильно можно хлопнуть ею по насекомому, не прибив его при этом. Когда я зашел, он вручил мне орудие, и я прикончил их, смахнув затем трупики в урну.

– Благодарю, – объявил Вулф. – Эти чертовы насекомые пытались вынудить меня забыть, что на одной Dendrobium chlorostele появились два бутона.

– Да ну! Правда?

– На той, что под экранированным солнцем, – кивнул он. – Остальные отодвинули.